— Оль, тебе надо больше есть, — сказала Тоня.

— Не надо, — возразила Оля. — Что я буду с вашими сиськами делать?!

— Олька, бессовестная! — закричала, вся порыжев, Тоня.

Смутилась и Света, совсем немного смутилась и взглянула на Диму. Он отвел взгляд, но видел, как она тут же вступила в пруд, за нею, поднимая подбородок и опускаясь на воду грудью, скользнула Тоня, а Оля, резко присев и погрузившись в воду по плечи, крикнула:

— Дим, плывите к нам!

Потом они обсыхали на берегу. Снова полезли в пруд и снова обсыхали. Стали одеваться. Увидев Свету, уменьшившуюся и похорошевшую в платье, он почувствовал облегчение.

На следующий день Дима с удивлением обнаружил, что стал нравиться Свете больше. Оба понимали, что это ради нее он поддерживал компанию, что это больше к нему, чем к подруге, приходила она. Ему нравилось, когда она, подобрав ноги к груди и как бы невзначай поглядывая на него, сидела с сестрами на лестнице сарая, и подол бордового платья длинно спадал с ее сдвинутых колен. Ему нравилось, что она (Дима узнал это от Тони) любила отца и недолюбливала мать, что дома все держалось больше на ней, чем на матери, изменявшей мужу. Ему нравилось, что и в школе она была активна и принципиальна, выдавала лентяев, списывавших у товарищей домашние задания, ругала их на комсомольских собраниях. Ему нравилось, что она собиралась поступать в техникум. Только так, представлялось ему, и следовало жить: хорошо учиться, куда-то обязательно поступить, закончить и ни от кого не зависеть. Наверное, и он потому нравился ей, что не походил на тех, кого она ругала в школе, и являлся в ее глазах всячески примерным сверстником.

— Дим, ты не влюбись, — говорила Оля.

Он отсмеивался, сам не верил тому, как хорошо все складывалось у него. Играя в волейбол, он возбуждался. Ему доставляло удовольствие неожиданным пасом застать врасплох смирную смущавшуюся его девочку, заставить ее вздрогнуть, нелепо взмахнуть руками. Еще большее удовольствие, едва ли не наслаждение испытывал он, направляя мяч Свете. Он давал ей такой аккуратный и точный нас, что ей оставалось только красиво поднять руки.

— Ты все-таки не влюбляйся, Дим, — настаивала Оля. — Ты лучше ее.

Но поздно. Все давно всё заметили. Борис куда-то исчез. Перестала выходить к ним и смущавшаяся его девочка. Но что это! Света избегала его, становилась все неприступнее. Тоня украдкой посмеивалась над ним. Нет, он не перестал нравиться. Его просто держали на расстоянии. Он не понимал причин странной перемены. Ему казалось, что то, что происходило между ним и девушкой, должно продолжаться и расти. Вообще все хорошее в жизни обязательно должно продолжаться и расти.

Девочки решили сходить в лес. Это делалось ради него. Отправиться задумали на весь день. Там и пообедать, развести костер и сварить пшенную кашу с сахаром.

Порывы теплого ветра зарывались в чащу. Ветви деревьев раскачивались. Шумело то в одном, то в другом месте. Потом шум доносился только сверху. Малинники часто оказывались пустоцветом. Да и крапивы в них росло больше. Как ни избегала его Света, ему удалось застать ее одну. У малинника было жарко и душно. Света провела ладошкой по лбу, затем, сжав губы, сдула с лица выбившиеся из-под косынки волоски.

— Устала? — спросил он.

— Нет, — сказала она. — А тебе что!

— Света, подари мне свою фотокарточку?

— Зачем?

— На память.

— Нет.

Он будто налетел на что-то и ударился. Сразу захотелось вернуться домой. Все было кончено. А он на что-то там надеялся! Какой же он дурак!

Лес вокруг полого поднимался и редел. Под ногами трещали ветки и сучки. Их окружали почти одни сосны. Здесь остановились. Девочки развели костер и повесили над ним котелок. Костерок дымил, язычки огня чернили дно. Света и Оля собирали валежник. Тоня с воспаленным лицом стояла над костерком. Дима тоже куда-то пошел. Прошел он совсем немного, как в образовавшемся просвете между соснами увидел похожую на огромный карьер красновато-бурую долину с выстроившимися на дальней окраине рядами домиков. Он повернул назад и не узнал леса. На середине крутого склона сосны напоминали людей, поднимавшихся в гору. Куда идти? Он направился к соснам. Подъем кончился, и он остановился. Сосны тоже будто остановились. Неужели он заблудился? Не хватало еще, чтобы его искали. Крикнуть? Но он не мог уйти далеко.

— Тебя ищут. Ты куда ушел? — сказала Тоня.

— А где они? — спросил он.

Он услышал голос Оли, а где-то дальше кричала Света.

— Света переживает, — сказала Тоня. — Думает, что ты заблудился.

— С какой стати? — сказал он. — Наверное, пора домой?

— Сейчас каша будет готова.

— Ладно. Ты только не говори сразу, где я, — попросил он.

Он залез на сучковатую сосну. Забравшись почти на самую верхушку, он увидел оттуда еще одну красновато-бурую долину, продолжение прежней. Там, наверное, находился их город.

— Он здесь! — крикнула Тоня.

Видеть все сверху было интересно. Отыскав его почти у самого неба, Оля крикнула:

— Ты почему ничего не сказал? Мы беспокоились.

Вернулась Света и полезла к нему.

— Что ты так далеко ушел? Ты же в первый раз в этом лесу, мог заблудиться, — встревоженно сказала она.

Он вдруг воспрял духом, смотрел весело и уверенно, улыбался.

— Не мог, — сказал он. — Зачем ты полезла сюда? Упадешь. Даже поцарапалась. Вон три царапины на плече!

— Что, уже подсчитал? — сказала она.

Так вот, оказывается, как! Так вот как она снова обошлась с ним! Но он еще улыбался. Защищался улыбкой.

— Каша готова! — крикнула Тоня.

Они слезли. Никакой каши ему не хотелось. Ничего ему больше не хотелось. Он стал бродить вокруг.

— Ты что не ешь? — спросила Тоня. — Мы тебе оставили.

Она и Света тушили костерок.

— Не хочется, — сказал он. — Дома поем.

— Дим, поешь, — попросила Оля и зашептала: — Ты не переживай. Ты лучше ее.

Он съел целую ложку затвердевшей каши. Это было все, что он мог заставить себя сделать для Оли.

Он уезжал. Отец улыбался неловко и, казалось Диме, виновато. Только встречая и провожая, отец так улыбался ему. За все лето они ни разу не поговорили по душам. Всякий раз, когда к этому подходило, отец откладывал разговор на потом. Но если отец как будто оказывался виноват перед ним, то перед Ваней Дима сам чувствовал себя виноватым. За каникулы он так и не нашел времени для брата. На лице Вани все время держалось такое выражение, будто он все еще ждал старшего брата, будто что-то дарил ему, а тот не брал, и теперь Ване это тоже стало не нужно. У всех братья как братья, а у него! И проще, и сложнее было с мамой. Проще потому, что она оставалась спокойной за него, если видела, что он доволен. Сложнее потому, что его переживания она относила на свой счет. За несколько дней до отъезда он уже ловил на себе ее вопрошающие взгляды.

Но для него каникулы закончились еще раньше, на следующий день после проводов Тони и Светы в техникум. Без Тони дома стало пустовато. Рано проснувшаяся Оля встретила его какой-то новой улыбкой и каким-то новым взглядом. Прежде делившая его с Тоней, она теперь стала внимательна к нему за двоих. Никогда еще они не были так близки. Вот ее-то Дима любил по-настоящему.

И все же подавляющим чувством его оставалось разочарование. Так многообещающе начавшееся лето закончилось ничем. Ничего не меняло то, что он все-таки нравился Свете, и на вокзале, на минуту оставив родителей, она впервые сама подошла к нему.

— Я тебе напишу, обязательно напишу, Дима. И вышлю фотокарточку, — сказала она. — Ты ответишь?

И потом все поглядывала на него, только на него, по существу, и смотрела. Но разве такого уже не происходило? Сколько раз, заметив, что он расстроен, она обнадеживала его виновато-обожающим взглядом, и он снова начинал искать близости с ней. Нет, еще никто так не унижал его.

«Что в ней такого?» — спрашивал он себя.

Часто и мелко опадавшие и вздувавшиеся при смехе крылышки ее тонкого ровненького носа, по-птичьи мелодичные звуки, каких он никогда не слышал, то, какой он увидел ее во время купания, скорее вызывали в нем странные затруднения, чем нравились. Тем обиднее было, что она не считалась с ним. Каждый день Дима сначала чувствовал себя оскорбленным, потом радовался, что никто больше не будет помыкать им. Ему уже представлялось, как он садится в поезд, разглядывает за окнами свою бесконечно разнообразную страну. Мысленно он уже подходил к проходной, встречал ребят. И снова был свободен. С каждым днем он освобождался все больше.