— Ты завтра против кого выступаешь? У него второй или третий разряд? Не волнуешься? — спросил вчера Годовалов.

Ему всегда было интересно, как чувствовали себя те, кому предстояло трудное испытание.

— Роман говорит, что противник у тебя будет сильный. Он у них давно за команду выступает, — сказал Годовалов. — Я пойду смотреть.

Сегодня сочувственный взгляд Годовалова стал еще более сочувственным.

— На, побей, — предложил он, выставляя открытые ладони.

Покорин ударил по ним раз, другой, третий…

— Не хочу, — сказал он. — Такое ощущение, что заболел. Голова, щеки горят. И внутри, в руках, в ногах, все пусто.

Он не понял, зачем вдруг пожаловался. Но он в самом деле ощущал себя больным. Будто была температура.

— Пойду, — неуверенно сказал Годовалов.

Когда он ушел, Покорину показалось, что в комнате только что находился очень здоровый человек. Сейчас узкогрудый слабый Годовалов был сильнее его. Сейчас все были сильнее его.

Цирк гудел. Роман еще раз машинально пощупал его перчатки, подтянул ему трусы, ноги оголились неприятно выше, чем он привык. Подошел рефери и тоже пощупал перчатки, проверил, как завязаны шнурки. Покорин чувствовал себя как тяжелый, но бодрящийся больной на осмотре. Врачами были тренер и рефери. И все зрители. Сейчас только он один мог проиграть Брежнев, Светланов, Высотин (он знал, что в эту минуту они смотрели на него), все ребята, что пришли болеть, проиграть не могли. Его победа обрадовала бы их. Для них он был не столько Покориным, сколько их товарищем и представителем, и если что-то получалось у него, значит, что-то как бы получалось и у них. Может быть, лишь Высотин остался бы больше доволен его поражением, чем победой. Но и он сейчас, когда команда проигрывала, вряд ли желал ему неудачи.

Гонг прозвучал внезапно. Впереди было несколько секунд до центра ринга, чтобы собраться и забыть обо всем, что уже незримо стояло где-то в коридорах его памяти, как за дверью, и шесть долгих минут поединка.  О н  п о ш е л  н а в с т р е ч у  с в о е м у  П я т н а д ц а т о м у,   н а в с т р е ч у,  к а к  в п е р в ы е  т о г д а  п о к а з а л о с ь  е м у  н а  р и н г е,  с а м о м у  с е б е  и  п р о т и в  с а м о г о  с е б я.

Он сидел на стуле в той же самой комнате без окон и при свете электрической лампы снимал с рук бинты. По углам были навалены листы бумаги, какие-то рулоны, маски, тряпки, у стены стоял стол. Победил он или проиграл? Он не помнил, кто и где снял с него перчатки. Скорее всего, это сделал тренер. Он не помнил, каким образом оказался в этой комнате со своей суворовской формой на столе и ботинками на полу. Что сейчас происходило в цирке? Кто выступал на ринге? Неужели он проиграл?

Вошел Годовалов. Подходил как-то совсем медленно.

— Роман сразу повеселел, — сообщил он, вкрадчиво заглядывая в глаза. — Поздравляю.

Только Годовалов так подходил к нему и так смотрел на него.

— Ну, я пойду, — сказал он.

В дверях он оглянулся. Теперь его интересовали выступления остальных. Дверь за Годоваловым не закрылась. Неожиданно появились ребята. Первыми набежали Зудов и Светланов. Явно довольные, они поздравляли его. Поздравлял Уткин. Поздравлял Зигзагов. Долго и ухватисто жал руку и одобрительно поглядывал на него выпуклыми глазами Гривнев. Тянул свою руку Ястребков. Быстро поглядывал то на одного, то на другого Млотковский. Он был будто не в своей компании, но тоже протянул руку. Почему-то удивило, что оказался среди ребят и теперь, поздравляя его, неловко улыбался Хватов. Как бы отдельно от всех зашел Брежнев. Дожидаясь своей очереди, смотрел из-за спин собравшихся Тихвин. Потом ребята сразу все заспешили назад.

Лишь снова оставшись в пустой комнате, Покорин вспомнил, что было. Вспомнил, что ввязался в бой без подготовки. Перчатки будто сами находили противника, попадали, куда следовало, в глазах темнело от ответных ударов. Когда вспыхнул и уже не гас свет, такой яркий, словно весь собрался на ринге, Покорин не вдруг понял, что это упал Пятнадцатый. Ноги его казались неестественно длинными и крупными. Потом он поднялся. Ненадолго. Пожилая женщина-врач из училища испуганно подносила к его носу ватку, смоченную в нашатырном спирте. Роман за рингом вскочил со стула, что-то оживленно и радостно заговорил судьям.

Хорошо было, что он все-таки победил, не подвел команду, не приобрел в тренере недоброжелателя. Снова можно было быть самим собой. Снова можно было быть вместе со всеми.

Вспомнить, как рефери поднял его руку и он возвратился в комнату, Покорин так и не смог.

«Я как выученный урок», — подумал Дима.

Мысль пришла сама, будто не он, а кто-то со стороны так оценил его. В самом деле, его знания о себе, по существу, сводились к решенной им в тот день контрольной задаче по математике, к сочинению по литературе, к тренировке по боксу…

Для сочинения следовало выбрать положительного героя, но в сознании вырисовывался не какой-то один наделенный всяческими превосходными качествами литературный персонаж, а некое множество. Оказывается, никакой литературный герой, никакой человек вообще сам по себе не являлся таким уж исключительно положительным. Имела значение и производила впечатление только совокупность всех или достаточно многих людей. Мысль дальше не пошла. Такого сочинения не приняли бы. Он предпочел Печорина. Ближе ему, пожалуй, был Лопатин Чернышевского, особенно отношения Лопатина с Верой Павловной, но о Печорине он знал больше всяких выводов.

Потом был урок математики.

После мертвого часа пошли на тренировку. Пот заливал уши, лез в глаза, крупными каплями выступал на плечах, стекал по спине и ребрам, волосы слиплись и торчали. Возвращались в казарму в мокрых трусах, в грязных потеках, проходили мимо занимавшихся на стадионе свежих и чистеньких легкоатлетов.

Вот таким Дима и был в этот день. Таким же, с небольшой разницей, он был и вчера, и позавчера. Он будто весь состоял из уроков и всевозможных занятий, из утренних зарядок и подтягиваний к ветви клена, из дежурств и утомительных стояний под знаменем училища в торжественно-тихом вестибюле парадного подъезда.

Что-то насторожило его. Нельзя всю жизнь походить на выученный урок. Но это относилось не столько к его настоящей суворовской жизни, сколько к будущему. Пока же ему нравилось быть просто выученным уроком, просто суворовцем. Может, все еще обойдется?

Не обошлось. Наоборот, стало происходить нечто странное. Он не сразу понял, в чем дело. В роте вдруг появился Идеальный. Это оказался суворовец с изменяющимся ростом, шириной плеч, посадкой головы, вообще всячески изменяющийся суворовец. Если бы все, кто видел его, рассказали о нем, то противоречивость впечатлений стала бы очевидной каждому. По ним не только нельзя было воссоздать облик одного человека, но даже десять человек едва ли могли совместить все впечатления. К тому же он часто находился сразу в нескольких местах одновременно. Никто не знал, когда именно и при каких обстоятельствах он появился. Никто не мог бы показать его кровать, его тумбочку, его стол в классе. Никто не видел, откуда он доставал зубной порошок, зубную щетку, мыло, полотенце, сапожный крем, но когда все чистили зубы, пуговицы и ботинки, умывались, приводили себя в порядок, все необходимое оказывалось при нем.

Его заметили, когда он уже был в первом взводе. Отменного роста и выправки, он стоял правофланговым и пришелся настолько к месту, что придавал взводу еще более строгий, подтянутый и наглядный вид. Так казалось со стороны. В самом же взводе новичок вызвал настороженно-ревнивое внимание. Если бы он был как все, это куда ни шло. Но как принять такого?! Оказалось, что не ему к ним, а им приходилось привыкать к нему. Заняв место направляющего, первого отличника и спортсмена, он будто демонстрировал перед ними, что то, что требовало от них многолетних усилий и упражнений, на самом деле ни в каких усилиях и упражнениях не нуждалось. И хотя вскоре взвод убедился, что с приходом новичка ничего у них, в общем-то, не изменилось, принять его за ровню они не смели. В новичке одном оказалось все, что было у всех у них вместе, все, чего они хотели, к чему стремились, какими старались стать.