Этот день особенно запомнился Диме. В училище пришли девочки из подшефной школы. И хотя еще недели две назад в школе побывала представительная группа воспитанников и художественная самодеятельность, появление девочек оказалось событием, что-то менявшим в жизни роты. Гостьям показали классы, учебные кабинеты, а затем повели в фойе. С затвердевшими на щеках ямочками напряженно разглядывал девочек Попенченко. Необычно присмирел и завороженно смотрел Млотковский. Как на инопланетянок, косился на пришелиц Ястребков. Чего это их привели сюда? Кому они нужны!

«Вот и мы стали встречаться с девочками», — подумал Дима, не чувствуя, однако, ничего, что как-то связывало бы его с гостьями.

Вокруг свободного пространства у окон образовался как бы центр. Здесь находились все обычно представлявшие роту воспитанники. Незаметно посасывал кончик языка Тихвин. Побурел и даже чуть вспотел вытянутым к носу лицом Уткин. Со значением устремил взгляд в точку перед собой Хватов. Время от времени его голова, как у филина, меняла положение, взгляд находил другую точку и вновь замирал. Но заметнее всех держались Руднев и Солнцев. Руднев и в самом деле больше других походил на образцового суворовца. Непринужденно оглядывая собравшихся, он и вел себя так, будто не столько гостьи, сколько он сам заслуживал внимания. Явно выдвигал себя Солнцев. Взгляды девочек невольно задерживались на единственном гвардейце и обладателе боевой медали.

Гостьи стеснялись. Внимание Димы привлекла худенькая, но уверенная в себе девочка со светлым лицом и ясным взглядом. В простой белой кофточке с короткими рукавами, в простой узкой юбке и разношенных туфлях, она, подавая пример подругам, то и дело обращалась к старательно отвечавшему ей Брежневу, которого, видимо, запомнила по встрече в школе. Простота, разумность, какая-то пионерская или, скорее всего, комсомольская открытость девочки-активистки удивили Диму. Удивили странно, не сами по себе, а тем, что за ними ничего другого не значилось, что можно было вести себя так просто и так примерно.

Наконец раздались знакомые по урокам танцев мелодии и такты. Танцевать, однако, никто не шел.

— Мальчики, приглашайте девочек! — заговорила женщина, что пришла со школьницами. — Девочки, танцуйте!

Вышел с девочкой Руднев. Пригласил девочку Солнцев.

— Не стоять. Не стоять. Что вы стоите? — ходил от суворовца к суворовцу и шепотом говорил старший лейтенант Голубев.

Направился к девочкам Уткин. Направился Хватов. Двинулся было Попенченко. Но что это? Девочки не умели танцевать тех танцев, каким учили суворовцев.

— Мальчики, покажите девочкам. Станцуйте сами. Пусть девочки сначала посмотрят, — обращалась к суворовцам женщина.

— Идите, идите, — подходя то к одному, то к другому, шепотом настаивал Голубев.

Взялись за руки Уткин и Тихвин, Попенченко и Хватов. Пар десять двинулись по кругу нога в ногу, рука в руку, а остальные смотрели, как четко и слаженно действовал строй танцующих. Впереди стремительно и красиво передвигались с девочками Руднев и Солнцев.

Так начались танцы. Подавая пример подругам, пошла танцевать с Брежневым простая и понятливая девочка. Через минуту она танцевала лучше кавалера. Девочки вообще учились быстро. Скоро многие из них танцевали друг с дружкой, так как смелых суворовцев не хватало. Да и самых отважных сковывала близость с необычными существами. Еще больше побурел Уткин. Никого вокруг не замечая, как заводной, двигался Хватов. Напряженно-бдительно поглядывал на партнершу Попенченко. Лишь Руднев чувствовал себя на знакомой высоте, да все больше входил в роль выдающегося суворовца некрасивый, черноватый, с маленьким оттопыренным носом на вогнутом лице Солнцев. Картинно выпрямленный, он подходил к девочке, четким наклоном головы приглашал и, пропуская ее впереди себя, выводил. Потом он отводил девочку на место, снова, уже благодарственно, склонял голову и становился рядом. На следующий танец все повторялось, но приглашал Солнцев уже другую гостью. Иногда приглашаемая отказывалась, говорила, что не умеет танцевать вальс или танго, он обещал тут же научить ее.

«Как в кино!» — подумал Дима.

После танцев девочек проводили до проходной. Простую и разумную девочку провожал Брежнев. Что-то говорил сразу нескольким гостьям Солнцев. Ни на миг не отставал от девочки обязательный Уткин. По-прежнему напряженно-бдительно поглядывал на недавнюю партнершу Попенченко. И на себя, и на девочку, и в какую-то точку перед собой смотрел Хватов.

Уже давно что-то происходило с Димой и возбуждало его. Вдруг он понял: это наливалось энергией  е г о  т е л о.  Если прежде оно, бывало, не только не желало совершать какие-либо усилия, но всячески противилось им, то теперь оно действовало само. Оно толкало правой рукой пятьдесят килограммов, десятки раз подтягивалось к горизонтальной ветви клена над лавкой. Оно стало его преимуществом перед теми, у кого такого тела не было. Дрожала земля, колебались в такт небо и деревья, стены домов, когда они бежали. Он не чувствовал напряжения. Сколько раз бежал он с Уткиным грудь в грудь, нога в ногу, и только что-то еще не знающее выхода не позволяло ему обойти соперника. Он замечал удивление, почти изумление на непреклонном лице теперь постоянно отстававшего от него Попенченко. Все время как бы приглядывался к нему, как бы невольно уважал его Высотин. Всегда старавшийся держаться с самыми заметными ребятами Годовалов сейчас постоянно искал его общества.

Никогда еще не было Диме так хорошо. Он стоял и ждал:  с е й ч а с  о н  п о л е т и т.  Собственный вес исчез. Грудь полна и не дышит. Он лег на уплотнившийся воздух и сначала лежал на нем, потом поднялся чуть выше и полетел. Раньше он тоже летал, но это почти всегда было бегство от неведомых преследователей, теперь он летел  с о з н а т е л ь н о.  Он облетел все училище, видел освещенную фонарями центральную аллею и уходящий в надвигающуюся темноту стадион, огонь в окне проходной и непроглядный безмолвный сквер, блеснувший дробной серебряной россыпью бассейн и глухую, как окраина, погруженную во тьму Стрелковую улицу за стеной училища. Он подлетел к черному, едва узнаваемому пятну гаража, хотел было лететь дальше, но там нигде не было света, и он вернулся к казарме, сел на подоконник. Перед ним был тополь, косо освещенный фонарем у подъезда. Верхушку дерева можно было потрогать.

Так начался новый полет. Он проходил на уровне окон третьего этажа. Отсюда нельзя было по-настоящему разбиться, если бы высота перестала держать его. Лететь выше было небезопасно, а ниже приходилось быть осторожным, чтобы не налететь на деревья, фонари и столбы с электрическими проводами. Чтобы опуститься на землю, нужно было замедлить движение, прыгать вниз, как в стог сена. Он прыгнул и падал, пока у окон первого этажа не почувствовал, что воздух держит его. Теперь лететь можно было смело.

Он не знал, где жил начальник политотдела полковник Ботвин, но летел прямо к нему. Подлетев, он заглянул в окно. Жена полковника (эту немолодую довольно высокую женщину в темном домашнем платье с глухим воротом он никогда не видел) внесла в это время в комнату, где в белой рубашке и подтяжках, в галифе и сапогах сидел Ботвин, тарелку дымящегося борща и молча поставила перед мужем. В комнате стояла тишина, будто здесь никогда не разговаривали. Полковник на жену не взглянул, читал развернутую газету. Потом он поднялся, посмотрел на окно. Из освещенной комнаты он ничего за окном не увидел, но Дима не выдержал и улетел. Он так и не понял, зачем летал к начальнику политотдела. Прежде он видел Ботвина всегда за красным столом президиума на сцене клуба, и каждый раз было странно, что общие собрания и митинги проводил не начальник училища, а этот широкий полковник с большим лицом.

В ту ночь Дима больше не летал. Время было позднее, и нужно было спать. Так во сне он и уснул.