Сейчас тетя Настя нравилась ему. Может быть, он ошибался, думая, что она была недовольна им. Но Мотя ему так и не понравилась. Она все время смотрела на него так, как если бы не видела его. А с Анютой ему было легко. Они оба, казалось ему, одинаково видели и понимали, будто были из одного класса.

Сели на телегу и свесили ноги. Съехали в длинную зубчатую тень леса. Оттопыривая узкий круп, лошадь упиралась задними ногами в твердую повлажневшую дорогу. В полукруге снижавшихся полей, наполовину прикрытых тенью леса, деревня на взгорье была так хороша, что Дима вдруг позавидовал Анюте, остававшейся там: так захотелось ощутить на себе низкий греющий свет молодого солнца, стоять возле избы, жмуриться и расти, как дерево.

Их вез дядя Федор. Он был старше отца, заметно ниже его ростом, в брюках, заправленных в сапоги, в пиджаке, в темной рубашке с глухим застегнутым воротом, в сплющенной фуражке. Все на нем и сам дядя Федор были какого-то одного с избами и землей цвета. Сколько помнил Дима, дядя Федор всегда был верхом на лошади или на телеге, с молотком, топором, варом, которым сучил толстые нитки и потом подшивал ими валенки, с косой, с серпом и никогда без чего-нибудь такого. Оп укладывал стог, вил длинную, от избы до избы, веревку, поил и кормил лошадей. Все, что делалось в деревне, делалось тетей Настей, глухонемой Маней, Никитой и, главным образом, дядей Федором.

В лесу было свежо и тихо. Верхушки елей грелись в лучах невидимого солнца. Дядя Федор держал на коленях вожжи и, как обычно, молчал. Глядя на него, Дима вдруг осознал, что уезжал насовсем. Но что это?! Чем дальше они отъезжали, тем меньше в нем оставалось желания жить в деревне. За лесом, за обмелевшей речкой в оранжево-красных берегах, за бугром поля и очередным перелеском Дима ясно увидел, какой бесконечно маленькой была деревня по сравнению с тем, что было еще, и уже твердо знал, что не мог бы все время жить в ней. Теперь ему стало жалко Анюту, которая, наверное, на всю жизнь оставалась в деревне. Так стало жалко, будто он сам оставался там. Потом ему стало жалко и Никиту, и тетю Настю, и бабушку, но как-то странно жалко, одним сознанием. Как и два года назад, деревня вдруг снова перестала существовать для него. Совсем другая, несравнимо более широкая, значительная и интересная жизнь представлялась ему впереди. Но сначала нужно было добраться до дороги, по которой ходили машины, потом доехать до железнодорожной станции сесть в поезд…

Не прошло и часа, а уже мнилось, что ехали давно, слились с движением поезда навстречу новым местам. За окнами теперь все выглядело иначе, чем до Москвы. Там проезжали как бы по разбросанным всюду окраинам одного большого города, здесь однообразно тянулись безлюдные места, немногочисленные люди жили далеко друг от друга. Кто они? Что заставило их жить так далеко от остальных людей?

Побуждаемый странной необходимостью что-то видеть, он смотрел в окно, бессознательно откладывая в бездонную копилку памяти впечатление за впечатлением: отдельное дерево, опушку леса, столбы с провисавшими между ними проводами, безвестную деревню у безымянной речушки, большую станцию, неожиданно большой разделенный холмами и оврагами город…

Калеки и нищие уже утомляли. Никогда Дима не видел их столько. Все просили милостыню. Просили сами и просили с детьми. Отрабатывали милостыню игрой на шарманке, на балалайке, на гармони, своим и детским пением, жалобным речитативом, улыбками и печалью детских лиц, схваченных тинкой забвения. Продавали свернутые в пакетики листки бумаги с предсказанием счастливой судьбы каждому, кто их покупал, и фотокарточки с изображением моря, курортов, пальм, цветов, голубков и червовых сердец, с надписями «Люби меня, как я тебя», «С приветом», «Не забывай» и даже со стихами.

Просили милостыню в нутро перевернутых фуражек и шапок, в расстеленные на земле тряпицы, в алюминиевые кружки, в жестяные банки из-под консервов, в открытые ладони протянутых рук…

Просили везде, где было больше людей: у магазинов, кинотеатров, на перекрестках улиц, на вокзалах, в поездах. Целыми днями перемещаясь из вагона в вагон, одни уходили, уползали, укатывались, на их место приходили, приползали, прикатывались другие.

Удивляли разнообразием одежды: донашивались довоенные тесные, будто подростковые, пальто, пиджаки и брюки, из солдатского шинельного сукна делались тужурки, зипуны, штаны, обмотки, шарфы и шапки, в дело шли мешки, много было фуфаек и брюк на вате, тонких, почти бумажных, штанов…

Были без одной руки или без одной ноги, совсем без рук или совсем без ног, с руками и ногами, но слепые… Ходили с культями, обмотанными тряпками, или ничем неприкрытым зажившим мясом, на двух костылях и с одним костылем, на слоновьих обрубках ног, завернутых в размочаленное тряпье или даже обшитых снизу кожей, случалось, и хромовой. Те, у кого ног не было, использовали вместо костылей деревянные опорки или ездили на самокатах с шарикоподшипниками. Вся их жизнь, представлялось Диме, проходила теперь на уровне колен и бедер нормальных людей. Неудобно, нельзя было смотреть на них внимательно. Как они забирались в высокие вагоны? Вопрос этот занимал Диму, пока он не увидел: где пассажиры, где сами проводники поднимали калек с земли в тамбур. Кого-то поднимали, кого-то не замечали, кого-то гнали прочь.

Настороженно смотрел Дима на увечных и нищих. Не хотелось быть рядом с ними, особенно с калеками, особенно с теми, у которых торчало зажившее мясо. Мнилось, что они своими оставшимися руками, ногами, частями их тянулись к нормальным целым людям, хотели и его вовлечь в их изувеченную невозможную жизнь. Трудно было вынести взгляды, что бросали они на пассажиров в спину, вслед, со стороны. Они уже знали свое новое место, знали, что с ними не хотели, не могли иметь ничего общего нормальные целые люди, и не смели теперь смотреть на них открыто и на равных.

Запомнился Диме один инвалид. Он стоял у перил широкой лестницы у оживленного рынка и ничего не просил. В поблекшем опрятном кителе, подтянутый, с жестким волевым тщательно побритым лицом, без правой руки и половины правой ноги, замененной коротким костылем, он смотрел на оглядывавших его прохожих непримиримо и, наверное, про себя говорил каждому: «На моем месте вы не такими бы стали». На перилах лежала фуражка с несколькими рублями и монетами. Отец взглянул на него как на прежде во всем превосходившего его товарища и виновато положил в фуражку десять рублей.

Но не это больше всего задевало Диму. Он видел, что только что, обращаясь за милостыней, калеки были смирными, добрыми и искренними, но, получив ее, они уже не испытывали к целым людям благодарности. А как они хитрили, лгали, ни во что не ставили честность, добрые чувства!

В Новосибирске он видел, как на углу главного здания вокзала дрались безногие. Дрались руками и короткими палками жестоко, остервенело, до ран и крови, покрывшей их темные, как у кочегаров, лица, разорванную рубашку на одном и расстегнутый на грязно-смуглой груди пиджак другого. Никогда не видел Дима так много и такой яркой крови. Оба были на самокатных тележках, оба широки и могучи, темны и жилисты. Прибежали милиционеры, медицинская сестра в распахнутом белом халате над голыми коленками, прибежали в тот самый момент, когда всклокоченная голова одного поникла, глаза на широком каменном лице затянулись сначала пленкой, потом веками, и он дал себя увести.

— Почему они дрались, пап? — спросил Дима.

Кто-то, удивив его тем, что такое могло быть, бесстрастно-убедительно объяснил:

— Они дрались за самое доходное на вокзале место.

Смутная догадка однажды вошла в сознание Димы, когда он смотрел на калек. Он вдруг вспомнил свои недобрые выходки и особенно недобрые мысли, вспомнил не сами эти выходки и мысли, а то, что они были у него, и как-то даже не очень удивился тому смутному, что вошло в него. Неужели, если бы он не был целым нормальным человеком и был бы уже взрослым, он тоже мог так одичать и ожесточиться? И лгал, обманывал, как кошка, таскал бы все, что лежало не так, или, дожидаясь подачки, как дворовая собака, вилял бы невидимым хвостом? Всего на миг, меньше чем на миг ощутил себя Дима в таком положении и понял: т а к э т о  и  б ы л о  б ы  у  н е г о.