Нет, не помнил сейчас он прежних обид и недоумений. Но что же все-таки беспокоило его? Чем он недоволен? Разве его не кормили, не одевали, не учили в школе? Или его сверстники находились в лучшем положении? Разве он жил не в самой лучшей стране, не гордился ее героями, ее учеными, Сталиным? Разве он не хотел, чтобы его страна была самой сильной, самой богатой, самой красивой?

Все было так.

И все было не так. Достаточно взглянуть на пеструю от теней солнечную улицу, зеленые деревья и уходящее в голубую бесконечность небо, чтобы стало ясно, что жить можно интереснее, чем он жил. Достаточно почувствовать, что ему уже нравился город, в котором он жил, что он уже как-то гордился парком (таких больших парков, говорил отец, нигде не было), дальнобойным орудием на цементной площадке с поворотным кругом у самых сопок (это орудие, говорил отец, превосходило известную Царь-пушку) и даже оставленными японцами сооружениями странной архитектуры, чтобы догадаться, что жизнь могла стать еще интереснее. То, что говорилось по радио, показывалось в кино, случайно услышанные разговоры взрослых — все говорило Диме о большой организованной советской жизни. Помимо огромных пространств, городов, сел и деревень, железнодорожных станций, речных и морских портов существовало иное жизненное пространство, измерявшееся не метрами и километрами, не глубиной рек, озер и морей, не высотой гор и массивами лесов. Это иное пространство измерялось тем, что чувствовали, думали и делали взрослые. Там во главе со Сталиным находились главные люди страны. Там были Вознесенский, Шеренга и другие большие люди. Там собирались строить новые каналы и города, запруживать реки и создавать искусственные моря, прокладывать новые дороги и лесозащитные полосы. Там делали свое дело на что-то надеявшийся отец и довольная работой мама.

Далекой представлялась Диме эта великолепная жизнь.

Отец не успел договорить, а Дима уже сказал:

— Хочу!

— Отсылаешь ребенка не знаешь куда! О себе только думаешь! Тебе лишь бы отделаться! Всю жизнь так! — возмутилась мама.

Отец не мог стерпеть:

— Это ты настраиваешь детей против меня! — Но чувствовал он себя виноватым и дальше говорил тише: — Что он все время у твоей юбки сидеть будет? Он сам хочет.

— Ты на самом деле хочешь в суворовское училище? — спросила мама, когда они остались одни. — Ты хорошо подумай, Димочка!

— Хочу.

— Ты подумай, Димочка. Я не хочу стоять на твоем пути, но ты подумай. Тебе всего двенадцать лет, как бы ты, когда станешь взрослым, не пожалел.

— Я на самом деле хочу, мама.

Он уезжал через месяц.

— Вот сына отдаю в суворовское училище, — со значением в голосе говорил отец знакомым и незнакомым, что собрались на обширном травяном поле у самолета; готов был, казалось Диме, сообщать об этом каждому, кто невольно задерживал на нем взгляд.

Мама поцеловала Диму мягкими губами и заплакала. Глаза, веки, под глазами все покраснело у нее.

— Не один едет-то, — сказал отец.

Он нетвердо посмотрел на Диму и поцеловал три раза.

Дима поднялся по трапу. Мама взмахнула платком и прижала его к носу. Отец улыбался нескладно, обнажив зубы. Из окошка самолета Дима видел их среди провожающих. Мама искала его глазами.

Самолет загудел, мелко затрясся. Диму прижало к спинке сиденья. В окошке с отдернутой шторкой блеснуло солнце. Земля отвалилась как огромный камень. Но вот самолет будто остановился. Как и на земле, солнце светило теперь с одной стороны. Тень от самолета терялась в желтизне близких сопок. Подлетели к морю. Оно было разного цвета и покрыто застывшей рябью.

Сейчас в самолете Дима чувствовал себя странно. Час назад он простился будто не столько с родителями, сестрами и братом, сколько с самим собой. Он начал прощаться с родными и с самим собой с самого первого дня, когда узнал о суворовском. То, что он тогда и позже испытывал, едва ли можно было назвать радостью.

Будто Дима мог передумать, отец успокаивал:

— Ты не думай, там готовят настоящих кадровых офицеров.

Восторженно улыбаясь, сестры говорили ему:

— Какой красивый, важный будешь, ты только представь!

Они радовались больше него.

Брат Ваня понимал одно: его старшего брата отправляли в какое-то очень хорошее место.

Нет, Дима не собирался стать именно военным, именно офицером. И красивый черный суворовский мундир и брюки с красными лампасами были тут ни при чем. Но он готов был забыть и дом, и школу, и всю свою прежнюю жизнь. Даже расставание с родителями не вызывало сожаления. Он не стал относиться к ним хуже. Просто в суворовском училище ему предстояло жить без них. Просто   в с е  б ы л о  у ж е  д а в н о  р е ш е н о.  Это можно было отложить на год, на два, на много лет, но это все равно должно было произойти. Неизбежно было, что ему предстояло вырасти и кем-то стать. Неизбежна была его отдельная от родителей с в о я  жизнь.

Когда все, кого не приняли в училище, ушли, наступила тишина. Из-за высоких побеленных стен, как бы отгородивших Диму от прежней жизни, еще доносились разнообразные звуки города, но скоро и они перестали восприниматься. Над стадионом слепящим зеркалом стояло солнце, и было жарко. Дима вошел в тень под кленом. Какие-то ребята, все босиком, в майках и трусах, уже обшаривали свои новые владения. Выжидательно поглядывая друг на друга, остальные держались поближе к казарме, в которой жили, пока сдавали вступительные экзамены.

Дима заметил обращенные к нему большие бледно-голубые глаза. Смотрел на него очень, видимо, послушный, очень, видимо, примерный и домашний мальчик, чуть крупнее и полнее его лицом и телом, с пухлыми широкими пальцами рук и ног.  Дима  вдруг  понял,  что  сейчас  оба они хотели одного:  ч т о б ы  б ы с т р е е  в с е  н а ч а л о с ь.  Но почему никто не приходит? Когда же будут собирать их?

Уже несколько раз они заходили в казарму с окрашенными в густой зеленый цвет металлическими кроватями, с матрацами без простыней и подушками без наволочек, с как попало брошенными пиджаками, брюками и рубашками, чемоданами и сумками, когда в нее вошел и, оглядев помещение, будто удивился им какой-то старшина.

— Все выходи. Сейчас пойдем, — вдруг сказал он и пошел из казармы.

Дима и полный домашний мальчик вышли первые. Они остановились подле старшины и переглянулись: то, чего они ждали,  н а ч и н а л о с ь.

— Ты будешь старшим, — сказал старшина полному домашнему мальчику, назвавшему себя Тихвиным. — А ты будешь помогать ему, — сказал он Диме. — Зовите всех, кто тут еще есть.

Дима отправился туда, где видел ребят, обшаривавших свои новые владения. Из кустов сквера, что тянулся вдоль асфальтированной дороги от проходной, прямо на него вышел мальчишка с озабоченным хмурым лицом. Он куда-то страшно спешил.

— Пойдем, всех зовут, мы только остались, — сказал ему Дима.

Не обращая на него внимания, мальчишка прошел мимо. Он стал даже недоволен тем, что его позвали. За ним спешили еще двое.

«Куда это они?» — удивило Диму.

— Все собрались? — спросил старшина.

Он смотрел поверх голов, потом оглядел всех. Вслед за ним оглядели собравшихся Дима и Тихвин. Озабоченный хмурый мальчишка тоже был здесь.

— Все манатки забирайте с собой. Ничего не оставлять, — сказал старшина. — Пошли. Не отставать!

Направились через стадион к кирпичной бане с длинной и узкой черной трубой. Дыма не было видно, но где-то будто раскалили ржавый лист железа и тянуло угаром. Солнце просвечивало голову как дынную корку. Воздух дрожал как над углями. Несколько солдат охранного дивизиона, казарму которых они только что освободили, коричневые, как тараканы, сидели у душных палаток на краю стадиона. Старшина был высокий, прямой и смуглый. Он вышагивал впереди, вдруг останавливался, оглядывал растянувшуюся низенькую толпу и снова вышагивал.