Нет, хотя Дима тоже купил подарки, его не тянуло домой. И родители тут были ни при чем. Как ни была неизбежна его отдельная от них своя жизнь, как раз этой своей жизни еще не было у него. Он вернется домой ни с чем, таким же, каким уезжал.

— Нам выдадут паек, — сообщил Хватов. — Сгущенное молоко, баранки, сахар, мясную тушенку…

— Поедем в одном вагоне с ребятами из четвертой роты, — сказал Высотин.

Они уже считали себя второй ротой.

Все теперь происходило как год назад, когда они поступали в училище, только в обратном порядке.

— Всем получить шмутки! — объявлял старшина.

Получали доучилищные брюки, пиджаки, рубашки. Примеряя их, казались себе смешными и показывали друг на друга. Уложив чемоданы, проверяли их на вес и прохаживались.

— Кто сегодня уезжает, все сдать! — кричал старшина.

Казарма пустела, становилась голой и неопрятной. Всюду гуляли сквозняки. На кроватях оставались только матрацы. Потом их тоже складывали в каптерке один на один до самого потолка.

Здесь следует сделать отступление. Жизнь Димы в училище складывалась не только из собственных впечатлений, но и из еще не осознанных им представлений о том, чем жили некоторые его сверстники, прежде всего Саша Хватов и Игорь Брежнев. Дима не мог бы объяснить, почему связывал себя именно с ними, но как сразу обеднела бы его жизнь без этих ребят. В нем и вокруг него образовалась бы ничем незаполнимая пустота. Заменить их другими ребятами оказалось бы не просто. Пришлось бы начинать суворовскую жизнь как бы заново.

Саша Хватов помнил себя в маленькой сумеречной комнате, в длинном пасмурном коридоре с полосой света из общей кухни, с умывальниками и ведрами, шкафами и ящиками, с одеждой на стенах. Он еще не обращал внимания на людей, что жили с ним в коммунальной квартире и отовсюду шли через двор. Первыми, кого он увидел, были мальчики его возраста. Видел, конечно, он и девочек, но не удивлялся им. Удивили мальчики. Они, как и он, стояли во дворе, озирались и будто все видели впервые. Один мальчик вдруг подошел и толкнул его. Он вцепился в обидчика. Мальчик заплакал. Откуда-то появилась охваченная паникой женщина. Появилась и мать, виновато посмотрела на женщину и увела Сашу домой. Потом он снова увидел мальчиков. Он показал им железку, что нашел за сараями, а они показали ему мячик и ножик. Особенно интересен был ножик.

Однажды Саша увидел мужчину. Крупный, с большим белым лицом, пропитанным свежим воздухом, он шел широко и размашисто. Человек взглянул на Сашу со своей великаньей и все же обыкновенной, просто большой высоты, взглянул мимоходом, но так, будто  у в и д е л  е г о  в с е г о  и  з н а л  о  н е м  в с е.  Это ошеломило Сашу. Он увидел в мужчине себя. Будто это он, Саша, мог так вырасти и ходить. Он смотрел вслед энергично отмерявшему пространство мужчине и еще не понимал, что произошло. Будто кто-то поднял его и всего раскрыл настежь. Уже скрылся мужчина, а Саше еще виделось его большое, пропитанное воздухом белое лицо, крупное тело в расстегнутой темно-серой одежде, огромные сапоги и, главное, этот все знавший о нем взгляд.

Не в первый раз Саша видел мужчин, догадываясь, что тоже был мужчиной, только маленьким. Но лишь сейчас он понял, что вот такой большой человек, что прошел мимо, мог быть у него, если бы отца не убили на войне, что вот такого большого и все знавшего о нем человека ему не хватало.

Потом Саша стал понимать, как жили люди. Он с матерью жил, наверное, хуже всех. Оказывалось, что многие дети были чище, новее его. У них всегда появлялись настоящие игрушки, а у него не появлялось ничего. За многими детьми все время ухаживали, их оберегали бабушки и дедушки, отцы и старшие братья, кто-то еще, а с ним была одна мать. Того поразившего его мужчину он скоро забыл и ни разу не вспомнил. Не вспомнил потому что знал: ни один мужчина не мог быть его отцом. Ему Саше, предстояло жить одному. Он не думал об этом.  О н  з н а л  э т о.

А ведь другие дети, видел он, были ничуть не лучше его. На двор, на улицу, в незнакомые места многие из них выходили с опаской. Они даже бегать, лазить на деревья, купаться в реке редко отваживались. И учились они не лучше.

С того времени, как он понял это, он будто узнал о себе все. Было обидно. Разве он виноват?

Он учился хорошо. Мать ничем не могла помочь ему. Она не понимала того, что понимал он. И он не собирался мириться с тем, с чем смирилась мать. У него должна была получиться несравнимо лучшая жизнь.

А пока он играл в перышки. Чтобы выиграть, нужно перевернуть перышко соперника навзничь, надавив острием своего перышка на пятку чужого, а потом, скользнув по нему своим, возвратить его в прежнее положение. Саша выигрывал. Впервые у него было чего-то больше, чем у его сверстников. Мнимое богатство. Но отдать просто так кому-то хотя бы одно перышко он не согласился бы.

В училище Саша поступал дважды. В первый раз его не приняли. Неудача не обескуражила его. Он ухватился за мысль: приняли только детей родителей с положением и влиятельными родственниками и знакомыми. Даже отличные отметки едва ли помогли бы ему. Не помогло и то, что он был сыном погибшего. Даже если бы отец, простой рабочий и рядовой солдат, остался жив, думал Саша, это ничего не изменило бы в его жизни. Кроме матери, никто не знал отца. Мать говорила, что он был хороший, но ничего не могла рассказать о нем. Что же это был за человек, если о нем нечего рассказать? Все представлялось Саше несправедливым. Разве он виноват в том, что родился у такой матери? Получалось, что он во всем зависел от нее, остальным до него не было дела и ничто не могло изменить его положение.

Он все же надеялся. Разве не говорилось везде, что в его стране все люди равны и каждый может стать ученым, инженером, офицером? Он не давал матери покоя. Пусть пошлют его в суворовское училище еще раз. Мать хлопотала. Он требовал от нее определенного ответа: точно ли написала запрос, точно ли будет разнарядка, точно ли отправят именно его. Он выдерживал недолго и снова посылал мать. Чтобы ничего не забыть, он учился в пятом классе и одновременно готовился к экзаменам за четвертый. Он будто сам себя выучил наизусть. Пусть теперь не примут его. Тогда станет ясно все.

Его приняли. Помогло, наверное, то, что он поступал во второй раз. И то, что его отец погиб, на этот раз тоже, видимо, помогло. Но теперь, когда его приняли, быть благодарным за это представлялось странным. За что благодарить? За то, что с ним поступили справедливо? За то, что, приняв его, никто при этом лично о нем не думал? За то, что ему пришлось потерять целый год? Он как бы добровольно снова учился в пятом классе, а мог бы уже находиться во второй роте. Все равно было обидно. Из всех ребят он один был такой. У других все получалось сразу.

Конечно, об этом следовало забыть. И он забыл. Впервые он имел все, что имели другие. Но скоро он понял, что и в училище он один оставался как бы сам по себе, а у других было то, что они любили, чем гордились, о чем могли рассказать. Он не мог забыть, как однажды, узнав, кем работала его мать, посмотрели на него ребята. По тому, как они вдруг все замолчали, будто ничего не слышали, он понял, что они не забудут о его матери-уборщице. Взгляды были мимолетны, но он не мог ошибиться. Вот так же мимолетно, будто сразу узнавая о нем все, взглядывали на него приличные взрослые люди, когда видели его с матерью.

Саша вернулся в училище первый. Последние недели он не находил себе места дома. Если бы можно было, он вообще не приезжал бы домой. Бедность обстановки, мать, встретившая его заискивающими взглядами и даже в лучшем платье выглядевшая неприметно, праздничный стол на двоих в прибранной по случаю его приезда особенно тщательно комнате — все унизило его. Он был рад сейчас, что никто в роте не знал и, конечно, не мог представить, как и где он жил на самом деле, как скромно и жалко выглядела мать. Разница между ним и этой обстановкой оказалась столь очевидной, что ему невольно подумалось: не такая мать и не такой дом должен бы быть у суворовца в красивой форме.