— Пойдем, — напоминали ему о тренировках Попенченко или Руднев.

— Сыграем в баскет? — агитировал его и других Светланов.

— Сегодня танцы, глядя на него, напоминал всем Хватов.

Однажды Дима лицом к лицу столкнулся с Брежневым. Они встретились как после долгого перерыва. За четыре с лишним года ничто ни разу не сводило их.

«Ты все такой же», — первый сказал серьезный и внимательный взгляд Брежнева.

«Ты тоже такой же», — ответил серьезный взгляд Димы.

«Я сейчас иду по своим делам», — сказал взгляд Брежнева.

«Это хорошо».

«Я знаю, что ты живешь правильно, стал боксером», — сказал взгляд Брежнева.

«Я тоже знаю, как ты живешь», — ответил взгляд Димы.

Он видел Брежнева сегодня утром, проснувшись до подъема. В брюках, в ботинках, до пояса голый, тот возвращался из умывальника с бархоткой и сапожной щеткой, ботинки его рассветно блестели. Постель была заправлена, оставалось проследить за подъемом взвода, а после зарядки умыться, надеть гимнастерку со свежим подворотничком и ремень с блестящей бляхой.

«Так нам и нужно жить», — сказал взгляд Брежнева.

«Пока», — сказал Дима взглядом же.

Они не проронили ни слова.

Все было достигнуто. Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята не уступали ему в самостоятельности. Удивила твердость и независимость Дорогина. За последний год тот покрупнел, стоял теперь в середине взвода. Почему-то невзлюбил его Чуткий.

— Что, Чума опять пристал к тебе? — спросил Млотковский и серьезно, каким Дима не привык видеть его, посмотрел на приятеля.

— Не Чума, — поправил Дорогин. — Грипп.

— Вы что там? — заметил Чуткий. — Выйти из строя!

Дорогин вышел. Веселость его исчезла. Глаза нагрелись.

— Отправляйтесь мыть туалет, — приказал Чуткий.

Дорогин пошел, нагревшимися глазами смотрел мимо строя, но вдруг повеселел и зашагал решительно.

Нет, Дима не стал каким-то особенным. Ребята подтянулись до какого-то общего уровня и явно не желали, чтобы кто-то действовал за них. Даже те, кого прежде не слышали и не видели, обнаружили, что ходить на собственных ногах лучше. Заметно осмелел, поднял голову и, с непривычки щурясь, смотрел на свет Левский. Осмелел, однако, ненадолго.

— Кыш! — пугнул его Руднев.

— И ты туда же! — возмутился Ястребков.

Трусоватый Высотин однажды замахнулся на Левского.

И тот снова пригнул голову. Волосы на ней заходили туда-сюда, но выдавали сверкнувшие неверным блеском серенькие глаза.

— Ты чего его? Пусть делает что хочет, — сказал Дима.

— Он же дурак, — не согласился Руднев.

Но если с Левским все, в общем-то, было ясно, то бывшие второгодники Блажко и Матийцев вызывали недоумение.

— Ты что бросаешь? Не можешь сразу в наволочку? Думаешь, приятно за тобой грязные трусы убирать? — вдруг с обидой говорил Ястребкову или Дорогину рослый, спортивный, загорелый Матийцев. Говорил так, будто до этого его уже много раз обижали. Лицо его удлинялось, а глаза становились вертикальными.

Было странно Диме, что бывшие второгодники всегда всем уступали, всех пропускали вперед: позади всех бегали на зарядке и на уроках физкультуры, последними входили в любые двери, куда направлялся взвод. Последние места не казались им худшими. Оба готовы были вынести любые неприятности, лишь бы все оставалось по-прежнему. Страшили экзамены. Пронесет ли на этот раз? Неужели даже на последние места нужно иметь право? Проносило. До очередных экзаменов можно было жить. Конечно, приходилось все время находиться вместе со взводом и даже выступать в соревнованиях, но это не беспокоило. Уже одно то, что они испытывали на своих последних местах, говорило им о каком-то благополучии в жизни. Что могло быть лучше, когда все их сверстники впереди, когда никто не отстает?

Как-то Дима оказался в каптерке старшины и понял, что еще нравилось им.

— Принимай, старшина! — говорил Матийцев или Блажко и закрывал за собой дверь.

— Сейчас, подожди, — отвечал Безуглов, отсчитывая свежие простыни розовощекому суворовцу четвертого взвода. — Простыни все.

Он разогнул длинное узкое тело и выпрямился. По обыкновению задержав руку на маленькой голове и пригладив короткие мышиного цвета слежавшиеся волосы, он посмотрел на прибывших как на приятелей. Те устроились на узлах с бельем и стали ждать. В каптерке пахло влажным чистым бельем, мылом, потом и мочой. Запахи не были неприятны, они даже нравились, но не сами по себе, а тем, что напоминали о необходимой стороне жизни. Розовощекий суворовец теперь сдавал грязные трусы, майки и пользованные полотенца. Он брал их тугими, будто надутыми воздухом, пальцами, встряхивал и по штуке бросал на расстеленную простынь.

— Все, — сказал старшина.

— Давай, — обратился он теперь к сидевшим, а розовощекий суворовец, прислонившись к полке с чистым бельем, стал ждать. Его глаза стали чужими, когда в каптерку вошел с узлом суворовец первого взвода.

— Здравия желаю, товарищ старшина! — бойко приветствовал он.

Блажко, Матийцев и розовощекий уставились в сторону.

Наконец суворовец первого взвода ушел, а они переглянулись. Теперь можно было посидеть, поговорить или, запершись, даже покурить. Широко расставив худые ноги, на один из узлов тут же присел старшина. Через полчаса вся группа, Безуглов впереди, шла в прачечную училища с узлами ротного белья.

И все же согласиться с тем, как вели себя бывшие второгодники, было трудно. Трудно было представить, что и он, Дима, тоже мог бы так жить и ощущать себя.

«Да что это он в самом деле!» — однажды не выдержал он.

Блажко дрался. Вернее, он только изображал драку, поднимая длинные руки и невпопад размахивая ими. Но даже изображать сопротивление, казалось, не хотелось ему. Потом он вытирал разбитый до крови нос на большом прокопченном лице.

— Ты чего на него смотришь? — подошел к нему и спросил его Дима. — Врезал бы как следует.

Он обиделся за Блажко больше, чем тот.

— Ты же сильнее его, — сказал Дима. — И он не прав.

Блажко стоял безучастный, вдруг виновато и признательно улыбнулся, но так вяло, что было видно, что он в самом деле не мог и не хотел совершать над собой какие-либо усилия.

— Ты соберись. Ты же здоровый, крепкий парень, — настаивал Дима, не веря, что можно было быть таким сильным и таким слабым. — Ты посмотри, какие у тебя руки, а грудь всем грудям грудь!

Блажко стоял и молчал, виновато улыбаясь, и ничего не мог поделать с собой.

Из училища выехали рано, но в городе уже разворачивался воскресный день. С карабинами, в шинельных скатках сидели на машинах плотно друг к другу, смотрели на всюду поблескивавшую и искрившуюся зелень, на тени немноголюдных улиц. Быстро набиравший тепло свежий воздух охватывал их. За городом машины дружно помчались по прямой асфальтированной дороге, сразу зашумело, затрепетало в ушах, тугой воздушный поток сушил глаза и лица под фуражками с опущенными ремешками. Потом они свернули на земляную дорогу, медленно въехали в лес и остановились среди деревьев.

В лесу было просторно и тихо. Веявшее с ярко освещенной солнцем поляны тепло обещало жаркий день. Их уже ждало начальство во главе с крупным и внушительно спокойным полковником Ботвиным, красные полотнища старта и финиша, судейский столик, деятельные лица преподавателей физкультуры, врач и медицинская сестра в белом халате.

— Еще успеем устать, — сказал Высотин, скинул скатку наземь, а карабин прислонил к стволу высокого дерева.

— Давайте составим карабины, — предложил Хватов и тоже снял скатку.

Карабины с откинутыми штыками составили в пирамиды, в каждой по четыре карабина.

— Сядем, — сказал Высотин и всех оглядел.

Сели на траву, едва смягчавшую твердость земли. Руки держали на коленях. Смотрели друг на друга, на начальство неподалеку от судейского столика, на другие взводы, стоявшие у своих деревьев.