«Так вот он какой!» — вдруг только сейчас догадался Дима.

Неожиданно было видеть самого главного в Широкой Балке человека, секретаря райкома, в давно не новом костюме, в заметно стершихся черных туфлях. Все в нем оказалось как-то очень уж просто, ничем не поддержано. Но все сходилось: и впечатление, какое производили его жена и дочь, и отношение к этой семье окружающих, и то, что Вознесенского почти никогда не было дома. Объяснима стала и его так удивившая Диму улыбка-взгляд. Вознесенский видел не только то, что находилось перед ним, но что-то еще. Но еще больше поразило Диму открытие, что в одном доме с ним, на одной лестничной площадке жил один из тех, кто находился где-то между Сталиным и остальными людьми. Так вот от кого все зависело! Вот от кого происходили в Широкой Балке перемены! Что-то важное делалось совсем рядом с Димой и становилось жизнью всех.

«Значит, он все знает? — думал Дима. — Но почему не знает этого отец?»

Не все жители поселка, видел он, здоровались с Вознесенским. Кто-то совсем не знал его, и это удивляло. Кто-то смотрел на него как ученик на директора школы. Кто-то, едва завидев его, спешил обойти его. Но были и другие. Они здоровались с Вознесенским за руку, что-то говорили, становились подчеркнуто внимательны и улыбались. Вознесенский тоже что-то говорил им, тоже улыбался, на что-то смотрел, а потом все другие смотрели на это же. Диме хотелось послушать, о чем интересном они там говорили. Ему представлялось, что все, что делалось вокруг, сначала делалось где-то в одном месте и только потом везде. Сначала все придумывалось, потом делалось. Придумывали такие люди, как Вознесенский. Не это ли было самое интересное в жизни? Но разве кто-нибудь расскажет какому-то школьнику, как это делалось? Разве его приняли бы всерьез? Наверняка сочли бы, что он лез не в свое дело. От него просто отмахнулись бы. Да и он, скорее всего, мало бы что понял. Ведь не понял же он отца, пытавшегося что-то объяснить ему. Наоборот, все стало еще непонятнее. Так было и раньше. Всегда чего-то он никак не мог понять. И чувствовал: вопросы накапливались в нем.

«Что это она?» — подумал Дима.

Вознесенская не разрешила дочери играть в лото. Девочка обиделась, всего только на миг обиделась, но тут же привычно подчинилась и приготовилась смотреть, как будут играть другие.

— А почему ей нельзя? — сорвалось у него, но мама незаметным толчком локтя, глазами под опущенными ресницами и шевелением губ запретила: «Не вмешивайся!»

Но было уже поздно. Вознесенская в упор смотрела на него. Ее взгляд наполнялся нараставшим возмущением, и Дима не выдержал, отвел глаза. Впервые она смотрела на него так непримиримо. Она вообще не собиралась как-либо считаться с ним.

Но разве это было неожиданно для него? Разве все в ней нравилось ему? Когда Вознесенская находилась у них, она почти не вставала с дивана в большой комнате и не позволяла себе пройти по квартире. В ее присутствии ничего не обсуждалось и не осуждалось. Она не оставляла без внимания ни одного необычного звука или движения, настораживалась и, лишь убедившись, что ничего дурного не произошло, успокаивалась. Она и Диму, когда тот появлялся, оглядывала так, будто он, забывшись или увлекшись, мог поступить опрометчиво. Внимательно следила она за дочерью, все время тихо одергивала ее. Дима недоумевал, что могла сделать предосудительного такая послушная девочка. Как-то, причесывая ей волосы, Вознесенская вдруг поспешно, как бы оправдываясь за дочь, как бы и себя выдавая этим, оглянулась, заметил ли кто, что ее дочь проявила недовольство. Сам того не замечая, Дима уже не испытывал при Вознесенской желания быть лучше.

— Ты почему все время убираешься перед ее приходом? — раза два спрашивал он маму, поспешно наводившую порядок в квартире.

Мама отмахивалась от него.

Дочь Вознесенской тоже уже не привлекала Диму. В отличие от его сестер она ни разу не предложила им во что-нибудь поиграть или куда-нибудь пойти, но всегда, если мать позволяла ей, принималась играть с ними. Однажды он удивился, девочка вдруг улыбнулась,  с а м а  улыбнулась и посмотрела на него. Только миг  с а м а  смотрела, но тут же стала прежней.

«Так вот почему она такая», — догадался Дима.

Увенчанная бантом головка девочки, ее округлая фигурка, внешнее сходство с матерью — все было хорошо, но как бы вовсе не ее. Аккуратность, ухоженность, внятный голос и ровное поведение — все шло от матери, самой же девочки как бы не было.

Увидев перед собой карту, всего одну вместо трех (это все-таки позволила ей мать), девочка обрадовалась, но так тихо, что Диме стало еще обиднее за нее. Если бы так поступили с ним, он вообще не стал бы играть. Сейчас он решительно не соглашался с Вознесенской. Почему, в самом деле, нельзя было девочке играть в лото, пусть даже на копейки, которые все равно возвращались родителям? Значит, и он вел себя плохо, если играл в лото? И если открыто радовался и открыто огорчался? Почему Вознесенская вообще боялась плохого? Почему считала, что дурное будто пряталось где-то совсем рядом и только ждало случая проявить себя, а хорошее все время должно быть настороже?

Вознесенские пригласили их в гости. Уже забылся испорченный вечер, когда и у них в гостях находились Вознесенские. Тогда Дима впервые увидел Вознесенского в привычной обстановке. Он был весел и общителен. Такими же были все гости. Все произошло в конце вечера. Отец на что-то обиделся и возбудился, а Вознесенский его успокаивал. Как был прост и все понимал Вознесенский и как потерял себя и ничего не хотел понимать отец. Впервые Дима видел человека, который какими-то главными человеческими качествами несомненно превосходил отца.

Вознесенский встретил их в дверях. Дима еще не видел его таким приветливым. Но еще больше обрадовало Диму то, что тот совсем не походил на жену, не беспокоился, что могли подумать о нем. Когда все выпили, когда вечер уже набрал силу, он вдруг взял слово и сказал что-то такое непозволительное, что его жена тут же вскинула на него сразу потяжелевшие медлительные глаза и даже за локоть слегка потянула к себе. Предостережение не остановило Вознесенского. Непозволительное (если бы не беспокойство жены Вознесенского, Дима и не подумал бы, что говорить такое нельзя) состояло в том, что Вознесенский всем мужчинам по очереди расхваливал их жен. Жены были довольны и рдели, а мужья, получая дружеский выговор, невольно притихли. Он и о своей жене сказал что-то почти запретное, отчего она тоже медленно зарделась и уже не пыталась останавливать мужа. Решительность и легкость, с какими пренебрег он всякими запретами, восхитили Диму.

«Да Вознесенский лучше всех!» — подумал он.

Вознесенского Дима видел редко, но с этого вечера, встречая его, всякий раз радовался, что снова видел его. Хотелось узнать, что чувствовали, на что обращали внимание Вознесенский и такие, как он, люди. Кто, как не он, и такие, как он, люди, направлявшие жизнь других людей, лучше знали, что было хороню и плохо и как следовало вести себя. Диме представлялась какая-то недоступная ему высота жизни, откуда было видно все самое важное. Как хорошо, как интересно можно жить!

Какая красная земля! Весеннее солнце сыпало искрами, и все вокруг сверкало как вода. Они подошли к ряду длинных домов с маленькими окнами на уровне колен. Пол в доме, куда они вошли, оказался, к удивлению Димы, не деревянный, а земляной, но гладкий и без единого комочка и сора. Человек, встретивший отца у входа, улыбался.

С коротко подстриженной головой на такой же ширины шее, голый до пояса, с массивными, будто надутыми пальцами босых ног, человек был неправдоподобно тугой и сильный. Он тут же натянул белую ношеную рубашку, всунул ее в тесные штаны, выступавшие не только на коленях, но на всех его выпуклостях, и засучил рукава на широких жилистых руках. Удивили Диму его странно беспокойные глаза, смотревшие одновременно и снисходительно, и неловко.