Он догадывался об этом и тогда, когда, забывшись, вдруг откуда-то издали услышал свою фамилию. Он подумал, что ослышался, но его назвали снова. В строгом голосе учительницы фамилия прозвучала как чужая, будто она не столько отличала его от других учеников, сколько сама отличалась от него. Зачем и кому он мог понадобиться? Только когда его решительно назвали в третий раз, он поднялся. Чтобы все видели, что он ни в чем не виноват, он улыбался. Но учительница ждала ответа. Он и это понял не сразу. Да и что он мог ответить, если уже неизвестно сколько времени воображал себя на яркой весенней улице? Чем дольше он улыбался, тем будто больше становился виноват. И не только виноват, но и был плохим. Он один не понимал то, что понимали все. Так было не однажды. Его поднимали. Он молчал и улыбался. Его сажали. Оп все еще улыбался, но улыбка уже коркой стягивала лицо. Обеспокоила усмешка учительницы: им были не просто недовольны, его презирали. Уже внимательно слушая учительницу и отвечавших ей ребят, он вдруг осознал, что все равно, как ни старался, ничего понять не мог. И тогда он испугался. Как же теперь быть ему? А если так будет все время? Он уже видел, как он ничего не понимал. Ни мама, ни отец, ни сестры — никто не знал, что делать с ним. Даже брат-несмышленыш что-то такое значил, один он...

Да, он давно догадывался об  э т о м,  но, лишь оставшись в деревне один, почувствовал  э т о.  Под черемухами, у жердевых изгородей, в огороде у бани, под огуречным листом в парнике, в тени и на солнце — всюду были свои места и свое одиночество. Сердце вдруг начинало раскачиваться и болеть. У тополей на окраине деревни, откуда видны были конюшня у подошвы взгорья, луга и лес, у него так закружилась голова и ослабели ноги, что он, страшась крутого спуска и открывавшегося здесь огромно-пустого неба, чувствуя, что его могло унести и разбить, что его уже тянуло туда, опустился на землю, схватился за траву, на коленках отполз подальше от опасного края…

Долго, бесконечно долго длилось это лето. Никогда еще Дима не чувствовал себя таким уязвимым. Это была не столько его личная уязвимость, сколько необъятная всеобщая незащищенность, о которой можно было забыть, о которой он даже не смел думать, но которая все равно существовала.

Вот тогда, когда он был так одинок и лишь храбрился, не показывая виду, его двоюродные сестры сообщили сразу, как вошли в избу.

— Слыхал, завтра будет преставление света?

Он не поверил:

— Откуда вы знаете?

— Все говорят, — ответили они и, похоже было, не врали, только почему-то сами ни о чем не беспокоились.

Они тут же вышли. Мелькнули в высоких дверях у ворот их легкие платья-рубашки и зеленая улица. И потому, что девочки не оглянулись и был тот же выход на улицу, тот же обыкновенный солнечный день и то же уже привычное ощущение своей отдельности и своего одиночества, он почти поверил им.

Как же обрадовал его приезд отца! Он сразу почувствовал, что мог жить только с ним, только с мамой, тут же решительно отделился от деревни и перестал замечать ее.

Жизнь в кубанском поселке Широкая Балка, куда отец был переведен начальником лагеря военнопленных, началась для Димы с вселения в новый двухэтажный кирпичный дом. С балкона видны были во дворе дощатый тоже двухэтажный сарай, дерево дикой груши и низкий темный забор, отделявший густо зеленевшие дворы соседней улицы.

Как новую одежду Дима примерил все три комнаты, кухню и соединявший их коридор. Как в новой одежде радостно и смущенно ходил он, поглядывая на расставляемую мебель. Все в квартире побуждало к неожиданным выходкам. Сестры и брат кружились и приплясывали, подпрыгивали и выбегали на балкон, а он, когда посидел на всех стульях, полежал на всех кроватях с еще голыми сетками, оглядел все места, вдруг понял, что это было все, что хотелось испытать ему. Оставалось заглянуть в кладовку на втором этаже сарая.

Во дворе отовсюду несло теплом. Насквозь теплыми были стены дома, пыльный ствол груши, тень под нею. Как недавно квартира, так сейчас кладовка в сарае из еще свежих досок притягивала своей пустотой, возможностью заполнить ее всем тем, что не должно было находиться дома.

Осмотрев сарай, Дима сошел по узкой и крутой лестнице и, не зная, как быть ему дальше, остановился. Но что-то явно радовало его. Не только непривычное тепло южного края. Не только необыкновенно белые облака и густо подсиненное небо. И не новый дом, не сарай. Как раз то и радовало, что он как бы освободился от дома и мог вот так выйти и гулять. Обилие света и тепла, зеленый поселок вокруг — все куда-то звало его. Он чувствовал сейчас не себя, а открывшиеся перед ним новые места, которые, как квартиру и сарай, тоже предстояло чем-то заполнить.

Выйдя к дороге за домом, он увидел мальчишек. Как стесненно-один был он, так свободны, явно зная, что им делать, были они. Вот что сейчас он сделал бы прежде всего: он пошел бы с ними.

Один, маленький и подвижный, в коричнево-клетчатых рубашке и брюках, в сандалиях, широко и часто раскрывая рот, с выражением преданности и дружбы на загоревшем лице говорил что-то длинному и узкому мальчишке в расстегнутой на верхние пуговицы старой белой рубашке на голом теле, в узеньких коротковатых ему брюках, в заштопанных парусиновых, на голую ногу туфлях. Третий мальчишка шел чуть в стороне, с интересом слушал маленького и с скрытой настороженностью поглядывал на длинного и узкого. С вскинутой головой, с высоко поднятыми плечами, так иногда поднимают крылья птицы, тот был сама заносчивость. Бегло поглядывая по сторонам, он не замечал третьего, был доволен привязанностью заступавшего ему под ноги маленького.

Пять домов было на новой Пролетарской улице. От последнего дома дорога шла влево, в поселок, а мальчишки сошли с нее вправо вниз, где ничего не было видно, а в отдалении возвышался бурый холм с изрытой вершиной. Дима еще несколько раз поднимался домой и выходил во двор. Дома быть не хотелось. Все время чудилось, что не дома теперь, а в самом поселке должна была проходить его жизнь.

Там, где скрылись мальчишки, оказался стадион. Гулко разносились звуки ударов по футбольному мячу. Надвигаясь синевой, небо соединялось с зеленым полем в праздничное впечатление. Приятно чувствуя равномерность спуска и густую короткую траву, Дима сошел к полю.

Били по мячу два взрослых парня, а третий, тоже взрослый, стоял в воротах. Особенно сильным, даже мяч звенел, был удар одного, хотя был он бос, а другой был в бутсах. Караулившие мяч мальчишки восторженно называли босого Мекой.

Дима выбрал место посвободнее, но всякий раз, когда мяч шел к нему, вперед выбегал уже знакомый ему длинный и узкий мальчишка и, встряхивая своими негнущимися членами, как связкой ключей, с размаху точно бил по мячу. И оглядывался довольный. Так было, пока кто-то из ребят не сказал осуждающе:

— Ты что не даешь ему?..

— Беги! — сказал тот же справедливый голос.

Дима разбежался и промазал, еще раз разбежался и попал вскользь. Так нетерпеливо, показалось ему, все ждали, пока он сделает свое дело, что он устыдился, взял мяч руками, добежал до ворот и там отдал.

После игры мальчишки расселись за воротами на двух толстых гладких бревнах. Сели не сразу, подождали, пока подошел к ним Мека. У него было мясистое бурое лицо, голова на жилистой шее держалась высоко, как у жеребца, коричневые глаза усмехались, а толстые губы раздвигались в досужую улыбку. Набухшие и мозолистые ступни его ног под наползавшими на них вспученными на коленях брючинами ничего, наверное, не ощущали.

— Иди сюда! — позвал Диму знакомый справедливый голос.

Мека был здесь кумиром. Как приближенный сидел рядом с ним длинный и узкий, с вздернутыми плечами. Преданно смотрел маленький в клетчатом и признательно оглядывал компанию. Другие тоже были довольны. Кто-то еще, кроме Димы, был здесь новым, и Мека спросил его:

— Ты видел, как дым идет из глаз? Хочешь, покажу?