В свой первый день в училище Голубев был поражен доверием, с каким воспитанники встретили его. По их глазам он видел: он представлял перед ними их будущее, которого достиг прежде их и которое — иначе зачем оно? — не могло не быть интересным.

Конечно, он ожидал от взвода большей дисциплинированности, но воспитанники, догадываясь о его затруднениях, вольно или невольно пользовались ими.

— Что ты с ними возишься? — говорил Чуткий, и Голубев с красным лицом и ушами шел во взвод и повышал голос.

— Что это, в конце концов, такое? — говорил твердым голосом Крепчалов, и Голубев возвращался во взвод с явным намерением никому не давать спуску.

— Ты их поставь по стойке «смирно». Стой и не шевелись! — советовал Пупок, и Голубев, бросив «Не учи!», в который раз шел к воспитанникам и в самом деле поднимал их и держал по стойке «смирно».

Успокоенный молчанием и безответностью взвода, он отходил быстро. Иногда он чувствовал, что тоже был виноват, и тогда успокаивался еще быстрее.

Теперь все это было позади. Никто из воспитанников, оказалось, уже давно не считал, что их командир в чем-то уступал другим офицерам. Краснея, бледнея, впадая в крайности, он все-таки добился своего, он и к ним нашел подход!

— Ура!!!

Кричали воспитанники второго взвода. Кричали в честь своего командира. Кто-то, готовясь подбрасывать, уже держал его за короткую крепкую ногу, кто-то пытался обхватить его повыше и пониже негнущейся поясницы. Пупок не давался.

— Что, что, что? — повторял он, темнея бронзовым лицом.

Теперь воспитанники один за другим говорили:

— Поздравляем вас с сыном, товарищ старший лейтенант!

— Хорош, хорош, хорош, — отвечал Пупок.

Воспитанники были возбуждены. Оказалось, что у их командира мог быть сын. Оказалось, что их командир мог взять на себя такую ответственность!

Как Пупок среди офицеров, так второй взвод был самый низкорослый в роте. Иногда все там расстраивалось и ходило ходуном, и воспитанники едва замечали своего командира. Однажды, гоняясь друг за другом, двое налетели на него. От неожиданности тот чуть не упал, но этими же двумя был удержан.

— Что, что, что? — говорил он.

Наверное, минуту он стоял между ними, а они, уворачиваясь друг от друга, хватались за него. Отпустили. Кружили в стороне.

— Стой! — кричал он и ходил за увлекшимися воспитанниками. — Стой и не шевелись!

Пупок любил командовать. Сильным, ему самому нравящимся командным голосом он объявлял после мертвого часа:

— Воспитанник Светланов, строй взвод! Потом позови меня. Чтобы все были, все до один!

Однажды Светланов направился в офицерскую комнату, но вошел не сразу, кого-то там за дверью Пупок распекал:

— Чтоб больше так не был! Стой и не шевелись! Стой до ужин! И после стой!

Светланов постучал. Голос командира взвода смолк, потом разрешил:

— Что стоишь, входь!

Светланов вошел. В комнате, кроме Пупка, никого не было.

С запрокинутой головой тот сразу же решительно пошел впереди Светланова, остановился перед взводом, скомандовал:

— Разойдись!

Потом он стоял под кленом и смотрел, как его второй взвод играл против четвертого. Всякий раз, когда кто-нибудь прорывался к воротам четвертого и бил по мячу, бил по этому мячу и Пупок. Один раз он со всего маху ударил по лавке, схватился за ногу. В другой раз у него слетела фуражка. Он поднял ее и огляделся, не видел ли кто. Многие видели.

Нет, обычно грозный и решительный вид командира не вводил их в заблуждение. Пупок был трусоват. Это чувство вызывали в нем и подчеркнутое неудовольствие Крепчалова, и ожидание этого неудовольствия, и появление начальства как раз в тот момент, когда взвод возбуждался. Беспокойство постоянно находило на него во время дежурств по училищу. Оно усиливалось, когда он направлялся в казармы старших рот, особенно выпускной. Рослые суворовцы казались взрослыми. Они могли лежать и сидеть на кроватях в полной форме, после отбоя долго не выключали свет, читали и бродили. Кто-то останавливал на нем невидящий взгляд, кто-то проходил мимо, едва не задевая его плечом. Он не показывал виду. Бронзовым памятником становился у входа в казарму, становился так, чтобы нельзя было не заметить красную нарукавную повязку помощника дежурного по училищу.

— Выключите свет, — советовал он, делал даже несколько шагов вперед и удовлетворялся бесстрастным: «Сейчас».

Свет, конечно, выключали не сейчас.

Но каким бы ни был их командир, воспитанники знали, что без него они тоже не состоялись бы как взвод, и потому не могли позволить, чтобы их взвод оказался хуже других. Точно так же, как недавно они не помышляли о какой-то дисциплине, они в одну минуту умели навести порядок, стать в строй, как один человек, четко и слаженно повернуться и пройти строевым шагом. Теперь же, при известии о рождении у их командира сына, в них появились и удивление, и сомнение, и уважительность к командиру. Новая человеческая жизнь, та самая жизнь, что была у каждого из них, не могла быть шуткой.

— Ура!!!

Наконец-то доволен был и четвертый взвод. К ним вернулся капитан Траат. Худой, с морщинистым лицом, с кадыком на будто ощипанной куриной шее, явно староватый, он впервые появился у них сразу после Федоренко. Ничего на нем не блестело. Блеск был, но сухой и тусклый. Что можно было ждать от такого командира? И все же изменения были. Никто не ловил их на промашках. Не кричал. Воспитанники для нового командира отличались друг от друга как бы только временем, какое требовалось ему на каждого. Винокурова и Загоскина заменили. Своим помощником Траат назначил Бушина. Но вскоре Траат пришел прощаться. Его обступили. Куда он теперь? Почему уходил из взвода? Из-за них? Нет, не из-за них. Сначала в отпуск. Потом на другую службу.

Только тогда воспитанники поняли, что у них был  с в о й  офицер. Он находился с ними чаще, чем другие офицеры со своими взводами. С ними он бегал на зарядку, с ними играл в футбол и баскетбол. Конечно, ему пришлось уйти из-за них. Но они не хотели этого. В конце концов, они всегда подчинялись ему. И делали все, что требовалось. И он тоже делал все, что положено. Приходил и скрипучим голосом командовал. Скрипучим голосом проводил занятия. Он и наказывал.

Теперь они признали его. И почувствовали облегчение, будто прежде несли груз, который взял сейчас на себя Траат.

А первый взвод держался особняком, будто находился в другой роте, годом старше или годом младше. Никто там никуда не отлучался. Замешкавшийся воспитанник тут же привлекал внимание встревоженных товарищей. Если кто-то там получал двойку, он обязан был исправить ее на тройку. Тройку следовало исправлять на четверку. Все во взводе боролись за четверки и пятерки. Если что-то у воспитанников не ладилось, Чуткий выводил их на строевые занятия. Но напрасно воспитанники роты думали, что взводу доставалось. Им уже давно нравилось ощущать себя как бы телом взвода. Но еще больше нравилось им, когда все оставалось позади и они могли оценить то, через что прошли.

Помнились летние лагеря, зеленоватая долина речки Боз-су с деревьями тутовника, камышовыми и тростниковыми зарослями, легкий пространный воздух и прихваченное окалиной заходящее солнце. Вдруг очутившись на приволье, они разбрелись кто куда, и Чуткий это заметил. Он собрал их, заставил маршировать и бегать, загнал в реку, и они долго ходили и бегали по колено и по пояс в мутной воде. Намокшая форма связывала движения, вода наполнила ботинки, но только минуту длилась досада на непреклонного командира, а потом стало приятно ощущать себя мокрыми. Приятно было, маршируя уже на берегу, бить брызгавшимися ботинками по травяному насту и просыхать. Нет, не зря Чуткий занимался с ними. Он научил-таки их действовать в строю как один человек, а каждого в отдельности — как строй. Всякие переглядывания исчезли. И учились они хорошо. Они могли быть довольны тем, какими стали. Странным представлялся любой беспорядок. Вызывало недоумение, как мог этот второй, этот третий или этот четвертый взвод задерживать всю роту.