В Новосибирске он долго и неуверенно простоял в очереди к билетной кассе. Несколько часов бродил по перенаселенному вокзалу. Утром перед ним открылись знакомые казахстанские просторы. Над степью нависало солнце. Жара и духота, пыль и песок пробивались во все поры вагона. Не один день шел поезд, а небо над ним оставалось одно, без высоты, без края и больше равнины, что простиралась под ним. На песчаных перронах маленьких станций, подобрав ноги, сидели в темных одеждах и штанах казашки, помешивали в огромных пиалах синевато-белый кумыс и отгоняли мух. Одна из казашек, широкая, пожилая, с открытой седеющей, но еще черной головой, с большим платком на плечах, с морщинистым круглым лицом, привлекла внимание Димы. Кумыс бурлил в пиале у скрещенных ног старой женщины, мухи не хотели улетать, садились на темные одежды, на темные руки казашки, отгонявшей их.

«И она тоже?» — вдруг подумал он о казашке как о своей стране.

Вопроса не было. Было затруднение.

Джамбул вдали походил на слившиеся с землей камешки. Дальше в пепельно-желтой дымке угадывались горы. Но вот показались низенькие улицы с темными одиночными деревьями. Изредка проезжали машины. Пыль от них расходилась широкой полосой, перемещалась поверх домов и между домами на другие улицы. Но и на таких улицах можно было увидеть мальчишек, то быстрых как ящерицы, то терпеливо выжидающих чего-то. Они тоже были его страной.

Он сразу узнал проходную в конце тихого солнечного переулка-тупика. Вахтер в проходной встретил его ожидающей улыбкой (значит, кто-то уже приехал) и как своего, ни о чем не спросив, пропустил его.

Первый, кого он увидел, как и год назад, был Леня Тихвин. Он стоял у беседки в трусах и босиком и приветливо-выжидательно улыбался. Протянув руку и поздоровавшись, Тихвин пошел проводить его.

— Много приехало?

— Нет еще, — ответил Тихвин и взялся за чемодан.

— Я сам, — сказал Дима.

Он видел, что Тихвин был рад ему, и это почему-то сдержало его.

— Не туда, — сказал Тихвин. — Мы теперь на третьем этаже.

За дверями казармы Дима увидел рослого и худого Игоря Брежнева. В майке, трусах и ботинках, тот смотрел на заправлявших постели двух ребят своего взвода. Брежнев тоже увидел вошедших, взглянул на вновь прибывшего. Они переглянулись, будто вспомнили все, что знали друг о друге.

— С приездом! — сказал Брежнев и улыбнулся, оставаясь серьезным.

В казарму быстро вошел и протянул Диме руку чернявый Светланов.

— Приходи на баскетбольную площадку, сыграем в футбол. Там уже ждут. Вот мяч достал, — глядя на Диму до черноты синими призывными глазами, тут же предложил он, будто никуда не уезжал и ни с кем не расставался.

— Пойдем, Игорь? — пригласил он и Брежнева.

На Тихвина он не взглянул, знал, что тот не пойдет.

— Кто хочет играть в футбол? — крикнул он, оглядывая казарму.

Светланов ушел. Брежнев же явно не хотел уходить от своих только что приехавших ребят. Он и вообще не любил играть во всякие футболы, больше смотрел, как играли другие, иногда стоял в защите. У него как-то не получалось двигаться быстро и складно.

…— Это наша тумбочка, — сказал Тихвин.

Его кровать была заправлена.

Хотя Тихвин встретил его, как своего и явно необходимого, входя в казарму, Дима невольно взглянул в сторону взвода. Хотелось узнать, кто приехал. Он застал троих. Как и Тихвин, это были не те, кого он ждал. Он мало что знал о них. Об этом длинном и тонком с доверчивыми глазами он помнил только, что тот оказался настырным в футболе и однажды запинал ему ноги до колен. Другой, тоже высокий и худощавый, но крупный, отличался тем, что смотрел на всех вопрошающим взглядом и старался понять, что и почему именно так, а не иначе делал каждый. Третьего, смуглого и узкого, он прежде — едва замечал и теперь видел, что тот не решался подойти к нему.

— Здорово! — приветствовали они друг друга и жали руки.

— А Меншиков приехал? — вдруг спросил Дима.

Так, да еще Алексашкой, да еще Шереметевым называли Сашу Хватова.

— Приехал, — сказал не отходивший от него Тихвин.

Вот, оказывается, кого хотел Дима увидеть прежде всех! Все в нем осветилось, когда он понял это. Какой обыденной была бы жизнь без Саши Хватова!

…Вспомнилась речка Боз-су. В ее долину выехали перед каникулами и сразу принялись разбивать лагерь. Палатки окапывались, прорывались узенькие канавки для стока дождевой воды. На каждого приходилось чуть больше половины матраца, по одеялу и подушке. Когда устроились, первым по-ребячески быстро заспешил купаться на реку Хватов.

— Далеко не расходиться! — объявлял Голубев.

Река у лагеря наполовину заросла камышом и была мелка. Пошли выше. Там река текла мутным, как белый квас, потоком. Течение заносило водоросли. Шли босиком по сухой траве и колючкам. Было еще светло, но воздух тускнел. Теплый ветер приятно обводил грудь и ноги. Хватов и Попенченко полезли в воду и оказались на другом берегу. Сполз в маленькую заводь и по-собачьи поплыл Тихвин. Цепляясь за траву берега, Дима ступил на уходящее слизистое дно.

— Что, не умеешь? — крикнул Хватов.

Дима отчаянно заработал руками и ногами, по телу проползли мерзкие, как пиявки, водоросли, на другом берегу спасительно схватился за траву.

— Бей! — вдруг закричали ребята и побежали берегом.

Змея плыла против течения, ребята стали кидать комками в ее маленькую голову, поднимавшуюся над водой.

— Они в воде не кусаются, — сказал Хватов.

Темнело. Пора было возвращаться в лагерь.

— Успеем, — сказал Хватов.

Но темнеть стало совсем быстро, и ребята повернули назад. Хватов шел последним. Дима оглядывался на него.

Нет, ни с кем не было так интересно. Тогда на реке Дима впервые поплыл. Он переплыл речку туда и назад несколько раз.

Приехал Гривнев. Те же выпуклые глаза, выпуклый лоб, переваливался с ноги на ногу. Он явно был доволен встречей, улыбался, приникал низким телом, долго не выпускал руку из своей цепкой руки. Так, радуясь и чего-то будто дожидаясь от каждого, встречал Гривнев и других ребят.

Наконец появился Саша Хватов, спросил:

— Жрать есть?

Получив свое, он тут же ушел. Равнодушие товарища задело Диму. Все вдруг стало на свои места. Не все ребята, видел он, радовались ему, как не всем радовался и он. Удивило, что ничто не тронулось в нем при виде Уткина.

Но еще не приехали Годовалов и Попенченко. Они были последними, кого он ждал, кто как бы участвовал в его жизни.

Но вот они приехали.

— Хват здесь? — сразу спросил Попенченко.

— Алексашка приехал? — тоже сразу спросил Годовалов.

С Хватовым они становились особенно радостно-приветливы, а тот, пожав им руки, будто не замечал, что ему были рады, и со значением смотрел в сторону замершим взглядом.

Их узнавали официантки в столовой, уборщицы в коридорах, офицеры и преподаватели. Все, казалось, радовались им, будто они стали лучше. От этого становилось приятно и сначала чуть-чуть неловко.

Их ждали. За ними признавали право на этот их второй дом. Прежних невольно озирающихся мальчишек не стало, приехали  с в о и.

Они даже места стали занимать в училище больше и снисходительно поглядывали на новичков. Те не спускали с них глаз, особенно когда видели их в форме. И сейчас, издали наблюдая за ними, новички не смели подойти близко и послушать, о чем так занятно переговаривались настоящие суворовцы.

— Вон еще ведут, — сказал Высотин. — Это последние.

— В баню повели, — сказал Ястребков.

— Скоро научат ходить, — сказал Гривнев.

— Что, старшины у нас не будет? — спросил Покорин.

— Это он с ними пока, — сказал Высотин.

Последние новички, как маленькие пленники, семенили за старшиной.

— Пойдем в бассейн, — предложил Хватов.

— Там воды сейчас нет, — недовольно сказал Ястребков. — Жалко им.

— Уже заполняют, — сказал Высотин.

В бассейне глухо бурлило. От воды тянуло прохладой. Солнечные блики дрожали на стволах и на земле в тени деревьев. Купаться не разрешали. По случаю нового учебного года собирались проводить соревнования по плаванию и воду хотели сохранить чистой.