Мама и сестры смотрели, как он держал иголку. Держал правильно. Нет, не ради этого он поступал в училище.

— Какой был, такой и остался, — возразил он.

— Это ты нарочно так говоришь, — сказала Тоня.

Его встретили с радостным любопытством. Удивили восторженность Тони и странный проникающий взгляд Оли. Самой Оли как бы не было, были одни глаза, темные, узнающие, спрашивающие. Запомнился и первый взгляд мамы. Она тоже что-то хотела узнать о нем. Откровенно доволен был его формой отец.

Они занимали почти весь вагон. Пока ехали вместе по плоской обширной казахстанской земле с жесткой, как колючая проволока, растительностью, Дима и в окно смотрел как бы не один, а вместе со всеми, ни о чем не думал, не замечал времени. Целыми днями пили горячий чай со сгущенным молоком, не переставая грызли баранки, на остановках спрыгивали на желтовато-серый, хрустевший под ногами крупный песок.

От Новосибирска ехали вдвоем. Геннадий из четвертой роты сошел в Красноярске.

«Что они сейчас делают?» — вдруг подумал Дима о ребятах.

Первым представился посасывающий кончик розового языка Тихвин. Он так готовился к встрече с родными, будто сам был подарком. Конечно, дома с интересом рассматривали его форму и все, что он привез. Примерный сын и суворовец. Довольные чадом родители. Таким бы надо чувствовать себя дома и Диме, но он не может. А как радовался отъезду Хватов! Чему радовался? Наверное, уже везде, где мог, побывал и показался. Попенченко тоже, наверное, уже приехал. Этот матери не стесняется, но замечает, как смотрят на него, хорошо ли смотрят. Как и при появлении в роте в своей аккуратной пионерской одежде, так и теперь он готов защитить свою суворовскую форму и настораживается, если в обращенных к нему взглядах соседей и прохожих что-то не нравится ему. Представились и другие ребята. Когда проезжал мимо знакомой скалы-бюста Сталина, ел в вагоне-ресторане жареную треску, вспомнился Гривнев. Скала-бюст все-таки существовала, а треска чем-то пахла.

Сменявшиеся за окнами виды все больше казались знакомыми. Показался Байкал. В сторону огненно-оранжевого зарева ветер гнал иссиня-седые пласты волн, высоко поднимал крупные брызги и рассеивал их в сизую муть. Над северной стороной и на востоке нависли тучи, по берегам все закрывали рыхлые чернильно-фиолетовые завесы. К западу Байкал светлел, блестел все ярче, а ближе к поезду, облитому ржаво-палевым лаком, лучи зарева, ослабевая, подсвечивали все пространство под грозовым небом. Пассажиры смотрели на шторм, на лодку, вытащенную на светлую узкую полосу каменистого берега, и пели «Славное море». Что видели они в этом озере-море? Почему так дружно всем вагоном запели о нем? Что-то такое, казалось Диме, действительно было. В грозовом небе? В рыхлых чернильно-фиолетовых завесах? В иссиня-седых пластах волн? Или просто в сопках и большой воде среди них? Или в безлюдности и суровом виде? Или в том, что было это озеро-море таким бесстрастным, таким отчужденно подвижным? Диме мнилось, что он физически ощущал размеры страны и свое изменяющееся место в протянувшемся от Новосибирска до Сахалина пространстве. Вот так же два года назад приближался, все явственнее становился Дальний Восток. Среди нагромождения сопок-великанов, покрытых шкурой лесов, поезд шел, казалось, по одному и тому же месту, а колеса паровоза и шатуны крутились как игрушечные. Иногда на станциях и разъездах давние впечатления повторялись без видимых изменений: так же высоко и ярко светило солнце, так же подступала к вагонам тень от близкого леса, доносившая таежную тишину, прохладу и неподвижность. Дима будто возвращался в того себя, каким был до училища.

Все были возбуждены. Высоко обнажая в улыбке зубы, отец будто не знал, как вести себя. Отчужденно и недоверчиво смотрела на форму мама. Только Тоня поглядывала на него так, как если бы он никуда не уезжал и оставался привычно своим, лишь нарядился суворовцем. Дима улыбался. Всем по-разному. Маме, чтобы видела, что она по-прежнему близка ему, ближе кого-либо другого. Отцу, чтобы тоже видел, что по-своему любим и понимаем, что между ними протянулось что-то неизвестное другим и только их связывающее. Голенастой Тоне с острыми локтями и плечиками в обвисавшем на них платье с короткими рукавчиками, не желавшей и слышать, что суворовская форма вовсе не вызывала у него гордости. Тоненькой, как стрекоза, Оле, молчаливо радовавшейся его приезду как событию, что-то изменявшему в ее жизни. Ване, захваченному врасплох вниманием, центром которого оказался его старший брат.

С каждым днем улыбок и взглядов, предназначенных Диме, становилось меньше. Он тоже реже улыбался. Но улыбка всегда держалась наготове.

Чего-то все время хотели сестры, особенно Тоня, чего-то им нужно было купить, а денег не хватало или без того, чего они требовали, можно было, считала мама, обойтись. Неприятны были не желания сестер, а то, что они так непримиримо, так откровенно заявляли о каких-то своих правах. Дима и прежде знал об этой стороне жизни, но на этот раз, увидев ее в таком обнаженно понятном виде, был не то чтобы поражен или удивлен, а уязвлен ею.  П р о и с х о д и л о   ч т о — т о н е х о р о ш е е,  о б и ж а ю щ е е,  с т ы д н о е  и  п о т о м у  п р е д о с у д и т е л ь н о е.

И потому становилось жалко сестер, которым не могли купить платье или туфли, и брата, что был как бы не на своем месте, и обо всем думавшую и заботившуюся маму, и отца, не находившего себя дома. И потому было стыдно за них, особенно за сестер, что могли тут же, первая Тоня, невзлюбить родителей, за маму, что вдруг деланно-искренне обижалась и сама старалась уязвить, и неловко за отца. Поднималось недовольство неизвестно кем или чем, заставлявшим их так вести себя.  Х о т е л о с ь  у й т и  о т  э т о г о,  н е  п р и з н а в а т ь  э т о  и  ч т о — т о  д е л а т ь  п р о т и в  э т о г о.

Всякий раз, когда так было, Диму забывали. Потом они приходили в себя и замечали его. Хотели, чтобы он отдыхал. Он не соглашался. Следовало что-то обязательно делать. Без этого, чувствовал он, его как бы не было дома. И он делал все, что прежде, делал не ради мамы, не для того, чтобы показать, каким хорошим воспитали его в училище. Все требовалось делать ради себя.

— Ты надень форму, — говорил отец. — Не эту, парадную.

— Зачем?

— Надень, надень, погуляем.

Они шли в город. Отец ловил обращенные к ним взгляды.

А мама однажды спросила:

— Может быть, ты не поедешь больше в суворовское училище, Дима?

— Мне там хорошо, — сказал он. — Ты почему подумала?

Он мог бы не спрашивать. Мама заметила, что он ничему особенно не радовался.

— А то, если плохо, не езди, — сказала она.

Нет, если бы ему пришлось выбирать, он предпочел бы училище. Не хотелось до окончания школы быть обузой не только для себя, но и для родителей, двойной обузой. И отец, гордившийся сыном-суворовцем, вконец расстроился бы.

Возвращаясь в училище, Дима сознавал, что на этот раз  с в о я  жизнь, которую он так хотел, началась для него. Теперь он воспринимал все как бы только сам для себя. Он и себя чувствовал необычно, как бы в чистом виде себя. Он не радовался, что начал жить своей жизнью, потому что никакой другой жизни у него просто не было. И все-таки он был доволен. Но не жизнью суворовца, суворовцем он мог и не стать, а тем, что был сейчас  с а м.  С а м  ехал,  с а м  смотрел в окна,  с а м  лежал, когда хотел, на своей средней полке положенного ему плацкартного вагона,  с а м  ухаживал за собой. Он был сейчас такой же  с а м,  как проводник вагона и взрослые пассажиры, как лес или поле за окном, как сопки и небо над ними и поездом. Он сознавал, что теперь, когда он стал  с а м,  и потому, что стал  с а м,  ему следовало ко всему относиться иначе. Впервые и свою страну он воспринимал не как нечто разрозненное и неопределенное, а как целое и единое. Страной было и отдельное дерево, и опушка, и болотце в низинке, и даже мокрый веник проводника и грязный пол в тамбуре. В гимнастерке с погонами и брюках цвета хаки, в ремне и ботинках, подтянутый тринадцатилетний военный с чистеньким миловидным лицом и голубенькими глазами — Дима тоже был страной.