Ведь это я так увлёкся, что тащил их по той тропе. И настаивал продолжать поиск. Лайл меня предупреждал, но мне казалось таким важным открыть – что может скрывать Аграст, да ещё обнаружить его сына… Ангелы Единого – мы же даже его не обыскали. А он ведь безумец, это ясно, он убьёт кого угодно на пути, если посчитает, что это отвлечёт от него йосс.

И он тоже бежал в этом направлении. Он может встретиться с Мелони или Арделл раньше, а тогда…

Перестаю отсчитывать вдохи и выдохи и бегу, бегу, наплевав на горящую огнём грудь, стук сердца, пятна перед глазами. Влетаю с размаху в кусты и замираю – но это не колючий кустарник, просто голые заросли, я проламываюсь через них и кричу опять: «Мелони, Мелони!» – и постепенно с отчаянием понимаю, что я едва ли успею вовремя, а если успею – сколько времени пройдёт, пока мы проделаем обратный путь? И даже если проделаем – зачем Нэйш приказал позвать её, у неё же всё равно нет способа остановить столько зверей, если только чудо…

– Гри-и-и-из! – зов опаляет губы, и вдалеке, между будущих кораблей – огромных сосен – смеётся и поддразнивает эхо, подначивает – давай же, давай, позови ещё…

Но это не эхо, а отклик. Быстро нарастающий, раскатывающийся с каждой секундой: «Я-а-а-анист!»

Сбиваюсь с шага, и внутри – вяжутся морские узлы, потому что это не голос Мелони, это тот голос, который я хочу и боюсь услышать, голос невыносимой (кто проклял меня сунуться в её питомник?!).

– Здесь! Я здесь!

Голос и дыхание подводят, наваливается ознобная слабость – да, я же, кажется, снял куртку… зачем? Она была в крови, и руки тоже, я пытался зажать рану Лайла, но на руках крови не осталось, это мне мерещится. Просто руки покраснели от холода и дрожат.

– Я здесь! – опираюсь на сосну и протираю снегом лицо – нельзя поддаваться и останавливаться. – Здесь!

Уже можно не кричать, не звать: это стук копыт там, на краю слуха. Чёрная точка мельтешит между деревьями, разрастается в жеребца – шерстистый крайтосец, мой отец пытался разводить таких и прогорел.

А через миг я замираю, не в силах поверить, что я не во сне: раскрасневшаяся наездница на чёрном коне, растрепавшиеся по плечам волосы, словно старинная гравюра или иллюстрация к древней сказке о охотнице, духе леса…

– В седло! – рявкает «дух», не тратя времени на приветствия. – Живо запрыгивайте!

Она освобождает ногу из стремени и направляет коня к поваленному дереву, и я повинуюсь как завороженный. Мышцы кричат от боли во время толчка, но это не самое худшее: Арделл так и не отпустила поводья, и получается, что я сижу за ней, а держаться мне не за что, кроме как…

– Нормально держитесь! – вздрагиваю и обхватываю её за талию, и каштанововолосая макушка едва не вышибает мне зубы, когда варгиня шепчет «Давай, хороший, давай, недолго уже» – и конь рвётся с места между деревьями.

«Снежный бег» – особая пробежка этой породы. Не поймёшь, рысь, галоп или скольжение – выносливый, упорный бег. И я стараюсь думать о нём, а не о запахе её волос – будто осенние листья, когда они уже чуть-чуть пропитаны дымом, – или о том, что она, наверное, слышит биение моего сердца – и хорошо, что можно всё списать на долгий бег…

– Что там?

Хорошо, когда можно говорить. По возможности сухо, кратко. Описать встречу с Аграстом, наш путь. Ранение Лайла и то, что последовало. И добавить:

– Он сказал передать… чем быстрее вы будете там – тем больше колонии останется в живых.

Невыносимая молчит, но деревья вокруг начинают мелькать быстрее.

– А Мелони…

– Жива, в порядке, идёт за мной с двумя выжившими.

Прикрываю глаза и выдыхаю, благодаря небо. С Мелони всё хорошо. И двое выживших… всего двое! А ведь там, помимо охотников, были слуги. И нужно думать об этом, об этом и пути – ветер налетает и охлаждает щёки, тут всё-таки слишком жарко, удивительно, почему так, я же без куртки. Благо, поверх рубашки – шерстяной жилет.

А Арделл – вовсе в рубашке, правда, в тёплой и толстой, но всё равно…

– Вы можете простудиться, вы… без куртки?

– Оставила охотникам. А вы свою где?

– Там… на ней была кровь.

Спина Арделл слишком тесно прижимается к моей груди – напряжённая и слишком горячая, и от этого меня самого затапливает жаром, так что все силы уходят на то, чтобы не прижиматься слишком тесно, не вдыхать запах волос, думать о Лайле и о Мелони, и о том, что там, впереди – оттуда уже доносится скулёж, рычание и взвизгивание. Значит, кто-то ещё жив, и мы можем успеть, только вот – как их остановить?

Не выпуская поводьев из одной руки, Арделл поправляет кнут на бедре. Шипит что-то сквозь зубы – разбираю только о лёгком пути – и что-то ещё поправляет на поясе. Сумку с зельями? Если Гроски ещё… нет, конечно, он ещё жив, и ему понадобится помощь.

Звуки разрастаются, идут навстречу и бьют в лицо – кровожадный визг, и страх, и стоны боли, и внезапное недоумение…

Лошадь сбивается с шага – и вот уже она сворачивает с моего следа, устремляется не туда, где мельтешат между деревьями неясные точки, а левее, где меньше кустарника. Меньше минуты – и вот та самая тропа, по которой мы шли к озеру, здесь лошадь останавливается, храпя.

Моё сердце тоже останавливается, потому что я вижу.

Скомканные снежные страницы, на которых кровью написана жуткая история. Прорванная книга Заброшья с серебристыми шкурами-гравюрами – тела в снегу, агонизирующие, и неподвижные, и разорванные собственными же собратьями. Более мелкими йоссами, которые раздирают сородичей и огрызаются, и зализывают раны. Самки и щенки, не достойные стать иллюстрацией в книге о смерти.

Не решившие посягнуть на белую фигуру, запятнанную кровью. Словно выросшую из осквернённого снега. Хищную фигуру с двумя клыками: длинный кинжал в правой руке и смертоносное сияние дарта – в левой. У фигуры – растрепавшиеся волосы и пустое лицо вестника смерти.

Рихард Нэйш, чуть согнувшись, стоит на маленьком островке земли перед сосной, к которой прислонён Лайл Гроски. Вокруг островка в смертном молчании смыкаются йоссы-самцы: семь или шесть, с окровавленными шкурами, ощеренными чёрными пастями, дыхание пара переплетается в воздухе…

Короткая передышка в выматывающем, смертельном танце. Который не остановить, потому что йоссы уже идут не за кровью, а за местью и смертью… Я понимаю это в тот же миг, в который охватываю глазами жуткое зрелище – а ещё через миг картина оживает: один из йосс бросается вперёд, и в воздухе виснет дарт, лунным лучом взблескивает цепочка, но почти одновременно слева кидается второй зверь…

Я едва не пропускаю, как мне в лицо летят поводья.

Миг – и Гризельда Арделл соскакивает с храпящей лошади снег. Второй – и мчится по тропе туда, где вокруг островка с сосной валяются тела и кипит вир смерти.

Третий миг – и сумка летит в снег, а в руке варгини мелькает короткий охотничий нож.

Резким движением Гризельда Арделл вспарывает себе ладонь.

И кровь варга чертит по снегу полосу – алую на белом.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Мир осыпается искрами.

Занимается голодным кровавым пламенем.

Заходится алым смехом безумия, и из смеха выплавляются сотни, тысячи дрожащих огненных нитей, пронизывающих мир и её саму, и каждая нить взывает: коснись, поддайся, шагни! Ты больше – не-вместе, ты нынче – на лёгких путях, так подними руку и будь с нами, повелевай низкими тварями, смейся над ними, они просто жертвы, разве они не жалки?

Огненные линии чертят вывернутое нутро мира, рисуют сущность йоссов, тех, кто припал к снегу, или бросился в атаку, или замер, подгадывая момент: каждая вена и каждая слабая точка, каждое сердце, слабые сосуды, в глубине каждого спит бездумная, душная ярость хищника: крови, крови, терзать, убивать, крови…

Отвернуться и не видеть, отойти и не приказывать – сосуды в сердцах расколются, и йоссы кинутся вперёд, обуянные десятикратной яростью, рядом с которой их обычная жажда крови – ничто. Сметут всех, кроме того-кто-над-ними, кто пролил свою кровь на снег – и потому имеет высшее право приказа.