Но она протягивает разрезанную ладонь, из которой вырастают одна за другой горячие огненные нити, нити распускаются, разветвляются, будто вены, и становятся диковинной паутиной, которая оплетает одного йосса за другим – сковывает приказом воли не Пастуха, но Хозяина, и они останавливаются, ибо ничто не говорит для зверей громче голоса крови, а Гриз теперь говорит её голосом:

– Замрите.

Нити растут и растут, и паутина превращает зверей в коконы, неподвижные жертвы, внимающие воле варга. Жаждущие приказа так же сильно, как крови, тоскующие по нему сильнее, чем по пище и сну.

Огонь течёт по венам, занимается пламенем снег под ногами, и остаётся она да лёгкий путь под ногами: шаг за шагом – в огненную бездну. Бешенство алых нитей налетает и глушит хохотом: давай же, рвани как следует, поведи их за собой или закончи всё единым словом. Ты сейчас – их кровь и их сердце, и ты стоишь на белой площади, испачканной алым, и ты знаешь слово, одно слово, закончи всё сразу, они только жертвы…

Пламя пожирает небеса и по крупице выпаливает мысли, и чувства, и память, и даже боль. Огонь вздымается торжествующим вихрем, хлопает в ладошки и вот-вот поглотит мир совсем, обратит его в пустошь…

Но среди огненной пустоши воздвиглась крепость. Город с крепкими, обожжёнными за годы стенами – пламя опаляет их, но не в силах перехлестнуть. Отскакивает и обиженно скребёт по стенам старушечьими когтистыми пальцами, всхлипывает жалобно, точно мальчишка-нищий: открой мне, открой же мне, шагни же в меня, погрузись…

Мы будем – вместе, нашёптывает пламя – прими меня, растворись во мне – и я перестану обжигать тебя, я буду в тебе, о мой сосуд, так иди же, иди ко мне, иди по лёгкому пути, ты увидишь – как славно быть Хозяйкой, обретёшь невиданную мощь над всеми низкими тварями, только шагни в меня, отдай истинный приказ – и позволь огненным нитям окутать и тебя тоже…

И сгори, чтобы восстать из пепла – иной, прекраснее любых фениксов.

Но опалённые губы складываются в усмешку: лишь чистые ходят в пламени. И я не тот, на Площади Энкера, а потому – «Замрите», не «Умрите», и теперь вот ещё – «Усните…»

Огненные нити вопят и рвутся из рук, но она тянет за них – осторожно, чтобы не причинить боли. Шепчет каждой: спать, спать, не слушайте, на самом деле крови нет, успокойтесь, всё сейчас кончится, а сейчас вы просто ляжете и уснёте, и будете спать крепко-крепко и видеть во сне вольные снега…

Наша, наша, наша – торжествуют нити на ладони и прорастают внутрь неё, вглубь неё, пытаются оплести и стиснуть сердце, опоясать хищным сознанием: смотри, звери уснули, смотри, они покорны, а значит, ты – наша теперь, так шагни же на лёгкие пути, уйди совсем и будь что будет, потому что важно – только кто жертва и кто хищник, кто раб и кто господин, и ты же знаешь – что из этого ты?

Знаю, кивает она, стоя в огненном вихре, с протянутой рукой, из которой тянутся пылающие нити. Я знаю, я помню.

Шерсть зверей под пальцами и весенние призывные песни, хлопоты питомника и свой Ковчег. Стены крепости обожжены, но сама она стоит – наполненная дорогими жильцами, и в бесконечных галереях памяти – молодая варгиня в общине терраантов, и юная ученица-варг с хлыстом скортокса, и девочка, кружащаяся в танце на льду.

Я Гриз. Гриз Арделл. И мне пора.

Стиснуть пальцы, обрывая огненные, наполненные хохотом и зовом нити.

И отсечь воззвание к крови, вернувшись в свой мир.

В лучший из миров, лишь слегка окрашенный багрянцем.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

– Замрите, – сказала она. Не голосом невыносимой варгини, главы питомника.

Резким и жёстким, вспарывающим, как кинжал – зловещим голосом крови. Она раскрыла пальцы навстречу йоссам, повела ладонью с алым знаком на ней – и они замерли мгновенно, все. Даже тот, который пытался броситься на Нэйша слева и почти встретился с кинжалом устранителя. Перекувыркнулся в воздухе, упал в снег, и остался лежать без движения, и я так и не понял, что его остановило – клинок или приказ.

– Варг крови, – презрительно кривя губы, сказал Петэйр, и я отмахнулся мысленно: кто угодно, но не она, это уж точно не про неё…

Среди белого и алого плавала теперь тишина: они все смолкли, будто хозяйская рука рванула за ошейник. И смотрели на неё, опускаясь в снег, и на миг мне показалось: сейчас они поползут. Прижимаясь брюхами, пачкая шубы – поползут ей навстречу, чтобы лечь у её ног и показать, что она их божество.

Но она не стала ждать этого. Потому они просто осели в снег. Послушными, одинаковыми движениями, будто их разом охватил невиданный мор. И в разрытой снежной постели, усеянной алыми пятнами – остались неподвижными. Такими же, как их собратья, проигравшие в схватке с устранителем.

Конь подо мной всхрапывал и пятился – я натягивал поводья, чтобы его удержать, и в мыслях шелестели страницы, и скрипучий голос Филора Крайторианца словно процарапывал в памяти: «Что же касается варгов крови – сие есть наиболее зловещие и опасные из порочного племени, ибо даже иные варги изгоняют их и полагают проклятыми…»

– Олкест, – позвала Арделл. Не оборачиваясь, так что я не мог видеть её лица – но в её фигуре и голосе больше не было прежней властности и непоколебимости. Сила словно утекла вместе с кровью: варгиня перетягивала ладонь бинтом, и плечи у неё были опущены, и лицо тоже.

– Олкест… там, в сумке у меня снотворное – толстая синяя бутыль. Пройдите по тем, кто жив, по семь капель в угол пасти или на веки. Справитесь?

Варг крови. Единый, она варг крови…

– Что? Д-да…

Она уже направлялась к Лайлу Гроски – всё так же, даже не взглянув. Шагая между телами йоссов… мёртвых? Спящих?

«Морковка, ты идиот, – вклинился в мысли отрезвляющий голос Мел. – Трупам-то снотворное на что?!»

Голос подействовал как пощёчина.

Коня пришлось отвести по тропе подальше и надёжно привязать. После я занялся сумкой варгини: мотки бинта и склянки, сахар и сухари, два или три артефакта, огонь, воздух, вода… вот и синяя бутыль. Пальцы двигались медленно – оказывается, они застыли, даже в перчатках. И уже потом, когда я поковылял давать снотворное йоссам – я понял, что мне холодно. И ещё колет в груди и кружится голова.

Двигался я словно во сне: подойти, пощупать… живой? Пипетка, синяя жидкость. Семь капель. И ещё я считал йосс – живых, раненых и мёртвых, и всё сбивался. А холод всё креп, но был совсем неважным, только голос Филора Крайторианца не удавалось отогнать: «Зловещие… опасные… порочное племя… прокляты…»

– Олкест, дайте бинты! А лучше прямо мою сумку.

«Варг крови», – я мотнул головой, отгоняя приставучий голос. Подошёл, протянул сумку и посмотрел в лицо Лайла: бледное, неподвижное, неживое.

– Он…

– Жив, плох, есть время, об остальном потом, – Арделл говорила, сжав зубы, а пальцы проворно вынимали из сумки – бинт, и одну бутылочку, вторую, третью… – Закончите с йоссами. И набросьте что-нибудь. Простудитесь.

Я попытался перехватить хотя бы её взгляд – как будто взгляд бы всё объяснил бы, но она уже опять занялась Гроски, сооружала компресс, поливая его какими-то зельями. Лицо у неё заострилось, и там было неуловимое какое-то выражение, отголосок, словно отзвук чего-то – за упрямством и тревогой.

«Варг крови, – твердил голос, пока я плыл по обжигающе холодному, плотному воздуху к тому месту, где бросил куртку. – Она варг крови».

Куртка была разорвана на шесть частей – я бездумно поднял голубой кристалл сквозника, выпавший из кармана, повертел в пальцах...

– Алое на белом.

Я забыл об устранителе, а может, не хотел помнить. Нэйш стоял совсем рядом, за стволом дерева: брызги чужой крови прочертили дорожки по щекам, костюм похож на здешний снег. Серебристая бабочка тускло посвёркивала с ворота рубахи. Разорванный рукав костюма – и всё, не считая этого, «клык» был совершенно невредим, разве что дышал чаще обычного и выглядел задумчивым.