Когда мы пришли, товарищи как раз откупорили новую бутыль samogon'a (это название напитка из редиски). Не берусь судить, сколько влаги было в бутылке, но явно больше галлона. То есть я хочу сказать, было изначально, а не в момент нашего прихода, потому что у них было пять минут форы.
— О, — воскликнул один из хористов, — кровопийца явился! Ну, упырь воли народной, бросай кости сюда. Держи кружку, присасывайся.
— Кто бы мог подумать, — произнес другой с лукавинкой, — что средневековый призрак испугается пулемета! Мы-то думали, для него это — все равно, что… ну, блоху вычесать.
— Так у него антикварные блохи, — заметил я. — Он их слишком ценит, чтобы вычесывать из пулемета.
— Но почему? — искренне удивился один из парней. И подумав, добавил: — Но как? (раздался дружный хохот)
— А кстати, — спросил еще кто-то, — наследник, вслед за покойным (общий хохот) мистером Чарльзом, будет баллотироваться от консерваторов?
— Вот уж нет, — горячо воскликнул Генри, — кто как хочет, а я не буду! (общий хохот)
— Отчего же?
— Не хочу! (крики: Правильно! Еще бы! Так держать!)
— Да отчего же?
— Они же все там учились в спецшколах, в крутых университетах. Гетры особые носят, понимаешь, и друг у друга галстуки разглядывают (хохот). И горячо обсуждают (хохот). На всех смотрят с видом пупов Земли, у которых только проклюнулись глаза на бренный мир (хохот). И тут я со своим непотребным американским акцентом, что ж я сам себя не слышу, что ли? До сих пор я вел жизнь простого мустангера, привычки у меня самые простые.
— Пролетарские? — участливо уточнил один из хористов, нежно поколупавшись в носу.
— Мустангерские, уж точно. Эти ребята меня в свой песочник ни за что не пустят.
— С деньжищами пустят! — предположил, кажется, второй хорист. Или четвертый. Ну, тот, что в каракулевой шапке и усами, как у сома. — Им денежку покажи, и они штаны спустят (хохот).
— Охота же мне показывать денежку, — сказал Генри, — чтобы они штаны спустили. Тут и бесплатно охотники есть!
— Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом… — пропел кто-то хриплым, сорванным голосом.
— Нет, — продолжил Генри, воодушевляясь, — не их спущенных штанов я взыскую! Я хочу видеть их астенические бледные задницы вполне даже в штанах, прыгающие, как горох, по Парк-лейн (хохот, свист, крики: правильно!), а за ними чтобы гналась зверская толпа с молотками (хохот, улюлюканье)… С серпами (хохот). Или, там, с топорами (гомерический хохот), — поразмыслив, добавил он. — Конечно, лучше с топорами (крики: Правильно! Правильно!). Лично я буду с топором (смех, крики: вау!) В смысле, со своим томагавком…
Ну и так далее. Я уж было подумал, что самое время сходить к машинисту и сказать ему, что пора, мол, трогаться, потому что как бы слегка темнеет, но тут он явился сам и сказал, егозливо потирая руки и приплясывая, словно от холода:
— Так, товарищи, у вас есть чо пожрать?
— Что это тебе, Уил, на ночь глядя, жрать захотелось? — спросил мистер Петлюра, явно с какой-то задней мыслью.
Этот Уил, я его век не забуду, был коренастым парнем с резкими чертами лица и ясным, диким взглядом глубоко посаженных глаз, от которого мне сразу сделалось неуютно. У него были густые, сросшиеся брови. На нем был серый меховой кожух, довольно неопрятный — мех стоял дыбом. Последний раз он (Уил, уж конечно, а не кожух) брился, полагаю, в раннем детстве (кожух, тот, похоже, вообще никогда не брился). У него (у Уила, хотя и кожуха тоже) были довольно длинные всклокоченные волосы и очень волосатые руки. Растительность груди Уила, в своем вакхическом буйстве, прорывалась сквозь грубый домашний свитер. Я думаю, ни одна тетушка бы не одобрила такого вздыбленного обилия волос, о взгляде уж не говорю. Представляю, что сказала бы по этому поводу, например, тетушка Дафна. Она бы сказала: «Уильям, не смотри, как кот-кокаинист, причеши шубу и застегни ширинку в районе горла». А также: «Уильям, не приплясывай, ты не на сковородке!», «Уильям, если ты вздумал потирать руки, так помести их наконец-то под струю воды» и проч. В общем, то, что произошло дальше, я расцениваю как следствие нехватки тетушек или их исключительного нерадения и раздолбайства. Я твердо уверен, и с этой идеи меня не собьешь: можно сколько угодно пенять на гены и на условия среды, даже указывать на религиозно-мистические факторы и вмешательство Князя Тьмы, но если бы у Уила были тетушки, и эти тетушки понимали свои обязанности, то он никогда бы не вздумал вести себя так, как описано ниже.
Итак, мы остановились на том, что Уил попросил еды, а мистер Петлюра справился о причинах этого желания. Вообще было заметно, что реплика Уила всех привела в тревожное настроение. Мне тоже стало не по себе. Этот самый Уил был как-то взвинчен, он совершенно не мог устоять на месте, весь вибрировал, как перегретый тостер. Казалось, в этот тостер впихнут раскаленный тост, который сейчас выпрыгнет, весь сочась перцем и горчицей. На каждый звук парень резко оборачивался всем корпусом, как будто не умел пользоваться шеей.
— Ладок, ок, нет так нет, — сказал он с нездоровой бодростью. — Нет так тык нет. Ок. Ет, нет еды. Так, ет, выпить. Хоть выпью, выпить-то хоть можно, да-м? Пипипить хохочу! Там, в кабине, ныне скукотища, боже. Тыща. Котища тоже. Сидишь смаглядишь на эти рельсы. Все рельсы да рельсы, да? Правда? — «Уил, прекрати нести чепуху!» — сказала бы тетушка, если бы она у него была и понимала свои обязанности. — Все рельсы да рельсы, рельсоватые, рельсовитые, витые, как рога, как дорога, как штопор, шпалы, што по рельсам, шпалам ездить, если б в лес ведь, я бы лез бы лезвию бритвы, не то, что по рельсам, сам — оп! Шпалам. Жалам. Балам-Бом! чухчухчух…
— Уилчик, тебе надо укольчик? — предложил один из хористов.
— Да, точно, — поделился наблюдениями другой. — Причем, срочно.
— Мне ни не? Морфин? Сукин сын! Наркоман я вам? Ям. Морквофан?! Ах, я!!! вам!!!! Вым. Ням… Нямням ным…дымноморфинодвинопыкадых! Гау, гау, гауууу!!!
— Вяжи его! Пустить ему кровь! — раздался клич, и сразу несколько мускулистых рук вцепились в Уила. Но тот оказался очень сильным, он всех расшвырял, как гусеница муравьев, и стоял, оскалившись, в крепкой пиратской стойке. В руках у него заблестел нож.
— Ага! Пха! Ха! Ах! — сказал Уил. — Ззя! Бззя! Взяли! Взяли! Ззя! Ам! Им! Лям! Аз зять! Взять низзяммм! Мам! Ням! Ааааам!!!!
Тут уже даже и я понял, что с парнем творится что-то не то. Он словно взбесился, вообще сделался ирландец. Тут уже даже не его тетушка, а любая чужая, пришлая не удержалась бы от замечаний по поводу его вида и поведения, совершенно недопустимых для молодого джентльмена, рассчитывающего на успех в обществе. Ну что за манеры! Дрожит, побагровел, глаза стеклянные, лицо сияет убийственной яростью и «гибельным восторгом» — очень подходящее выражение, его иногда употребляет Шимс применительно к проигрывающим посетителям казино. Ну, знаете, о чем я — о таких, которых утром выметают из игорных зал поганым веником, а те еще в этот веник вцепляются скрюченными пальцами. Кстати, я только заметил, что Шимс стоит рядом, потому что он сказал:
— В Трансильвании полночь.
И как будто бы спровоцированный эти замечанием, Уил, у которого к тому времени из-за спины вырос странный горб, похожий на оскаленную волчью голову и видимый умозрительно (даже не знаю, что сказала б тетушка, которой довелось бы лицезреть подобное явление), вдруг скользящим нечеловеческим прыжком соскочил с платформы, метнул в землю свой нож и сделал очень ловкий задний кувырок. Я не понимаю, как это случилось, но приземлился он уже на лапы, потому что стал волком. Обычным серым волком, без каких-либо претензий, хотя, правда, и без хвоста. И тут же с платформы посыпались все остальные «товарищи». Они прыгали людьми, а приземлялись волками. Первый волк, стоя поодаль на камне, как на пьедестале, манерно поджал лапу и издал вой, стая выстроилась в боевой порядок и укатилась в сторону ближайшей рощи. Именно укатилась, это слово подходит. По пути то один, то другой куцый серый клубок останавливался, чтобы выкусить блоху или щелкнуть пастью на соседа, очень неприятно. В этот момент солнце село за холм, и сразу стало темно, как будто кто-то заботливо выключил свет. Людское обличье, весьма понурое, сохранили только Блуменфилд и мистер Петлюра.
