— Ну да, не круглый идиот, конечно, бывают и круглей, и если, допустим, взять в руки циркуль, то видны неровности… Мне и матушка в детстве говорила…

— В том-то и состоит твой дьявольски хитрый ум, что он с виду маленький, кругленький, как нолик. Твоя матушка на это попалась, она все никак не забудет, каким идиотом ты был во младенчестве. Но я тебя раскусил. Ты специально подстроил так, чтобы я пригласил тебя в Баскервиль-Холл, я был марионеткой в твоих руках. — Солнце выскользнуло из-за облака, и витражи блеснули на его лице, как венецианская маска. — И поэтому спрашиваю еще раз, ты любишь Бэрил? Да или нет?

— Нет, нет! Я вообще думал до сегодня, что влюблен в другую. А теперь понял, что не влюблен. Вот смотрю на нее, смотрю и… ничего.

— В доме всего две женщины. Одна из них судомойка, которая спит в другом крыле, а здесь почти не появляется. Вторая — жена Бэрримора, ты хочешь сказать, что ты…?

— Нет, не хочу… — сказал я, покраснев, как растертый волдырь.

— Она похожа на Офелию-тяжеловеса.

— Ох, ради Бога, молчи, без тебя тошно.

— Ты мог влюбиться в эту слониху, когда у тебя перед глазами ходила Бэрил, туда-сюда? — продолжил допрос Баскервиль.

— Ты чего, — возмутился я, — с дуба свалился со своей Бэрил?!

— Ты так произнес это, Берти, как будто я сказал что-то невероятное… — окрысился Генри, и я заметил, что правая рука его потянулась к левому карману, где у него раньше хранился кольт. — Чем Бэрил плоха?

— Ну, не знаю… Нет, не плоха. Нормальная девушка, красивая, без усов… Ничем, вроде, она не плоха…

— А почему она должна быть с усами?

— Не должна.

— Так у нее их и нет.

— Нет.

— Так что за претензии?

— Ну, не мой это тип, просто не мой.

— А поточнее нельзя?

— Ну, она какая-то вся… эээ… как сказать… огнедышащая. «И пламя клубится из пасти ее!» — эти строки как специально про нее написаны, так и кажется, что автор ею вдохновлялся, а не собакой. Глядя на нее, я сразу вспоминаю супругу лорда Роналда.

— У Литтона? Это там, где: «Глаза, как у дикой кошки горели, готовой напасть на стрелка…

— … за столом у нее все от страха немели, не пили вина ни глотка». У нее нет усов…

— Разумеется, нет! Что за дикая мысль, усы у такой девушки!

— …но если б были, они б торчали дыбом, подпирая нос! Кажется, она все время гнется и бьет хвостом. Я спокойный человек, привык к размеренной жизни. А если она не способна на предательства, уловки и капризы, то я в глаза не видел «Макбета». Кстати, ты знаешь, кто спер твой ботинок, тот, первый, с каблуком?

— Вроде бы эти твои архаровцы, как их, Юджин с Арамсом? Которые бегают вдвоем, как иноходец?

— Нет, Алекс с Юстасом сперли второй. Первый сперла она.

— Она?! Бэрил?! Как это мило! Но зачем? Ведь мы тогда даже с ней были незнакомы, сейчас я бы еще понял, ведь это бы значило, что я ей нравлюсь… ну, как мужчина. Бе… Генри, послушай, она такая красивая, она похожа на…

— Мустанга?

— Тьфу на тебя!

— На меня?

— Тьфу три раза!

— У одногорбых верблюдов комплекс, что у них всего один горб, а не два, вот они и плюются! Но ты побереги слюну, у тебя ее сейчас мало.

— Да уж…

— Послушай, что я скажу: в этом каблуке, который тебе подсунул лысый итальяшка, находилась бумажка с шифром. Мисс Степлтон под дверью в твой номер взяла ботинок, спустилась в ресторан и там передала его какому-то немцу. Тот отломил каблук и достал бумажку. Это видели Алекс с Юстасом. Они пошли и украли второй ботинок, который черный. Они думали, что ты в этом замешан, и, конечно же, захотели тебе нагадить, это естественное желание всякого истинного британца при виде орды немецких шпионов, обделывающей делишки прямо на Стренде.

— Значит, она немецкая шпионка… Надо же, немецкая! Ахтунг, ахтунг, дас ист фантастиш, майн либен фройлян… ай люлю! Вот никогда бы не подумал, что немецкая!.. А братец ее тоже шпион?

— Он фальшивомонетчик.

— Ну да, а что, тоже немецкий?

— Возможно. Я заговорил с ним о погоде, а он сказал, что солнце слишком яркое.

— А это что значит?

— Значит, не англичанин.

— Точно?

— Верняк!

— Боже, ну и семейка. Когда я женюсь на Бэрил, то сразу же надену на нее оковы и заточу в башне, подальше от всех этих немцев… Я приметил одну подходящую в северной части замка, там толстые решетки…

— Ваш коктейль, мистер Вустон! — сказала, входя, моя несостоявшаяся супруга, обращаясь, понятно, к Генри, а не ко мне. — Он вам поможет-с.

— Мне бы тоже не помешал! — сказал я, но веселый слон уже удалился, махнув хвостиком.

Генри дрожащими руками взял хайболл и впился в него, словно пчелка в первоцвет. Напиток немедленно произвел на него свое действие, о котором предупреждал Шекспир: душу взрыл, кровь обдал стужей, глаза, как звезды, вырвал из орбит, разъял его заплетшиеся кудри, и каждый волос водрузил стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе. Не знаю, какой Шекспир был поэт, но видно, закладывал мужик знатно. И вслед за этим, как и положено, Генри воспрял, ну вылитый обильно политый цветок… или политый обильно вылитый? И что меня поразило во всей этой сцене — то, что края хайболла были мастерски декорированы. Что это, соль, да? Какая-то она…

— Элиза, я вижу, коктейли — ваш конек?

— Да, я умею их делать-с.

— Да и овсянку вы делаете изрядно! — выкрикнул ободрившийся Генри, пододвинув к себе овсянку и взяв хороший темп. — В Америке ее не готовят, как следует… я был в Америке, — спохватился он. — И меня поразило, что там ее совершенно портят, просто в рот взять нельзя, гадкая, мерзкая, вся в жестких каких-то палках, как будто взяли старую соломенную шляпу да пропустили через мясорубку. Кстати… ммм… Генри, ты не хочешь взглянуть на свои угольные шахты?

— Шахты? — обалдело спросил я. — У меня есть шахты?

— Конечно, шахты. Угольные. Там… сейчас они заброшены, да ими просто никто не занимался. Не было, понимаешь, хозяина. Я бы на твоем месте сходил да посмотрел, могут ли они еще приносить доходы, а я думаю, могут!

— Хорошо, идем посмотрим.

— Доем, и сразу пойдем. Это в сторону Меррипит-Хауса.

— Где живут Бэрил с братцем?

— Да, кстати. Они там живут, хорошо, что напомнил. Мы их навестим. Ох и овсяночка, ммм!

Наш ковбой жрал овсянку, как голодный поросенок, хрустя ушами и манжетами. В смысле, если на поросенка надеть манжеты и не давать ему их съесть.

Пройдя четыре мили по безлюдной, сумрачной дороге вдоль болот (на небо густо наползли тучи, но для дождя было слишком ветрено), Генри окончательно изжил все признаки похмельного синдрома. У него проклюнулись глаза, и с лица исчезла патина. Над его лицом как будто поработал добросовестный реставратор, причем такой редкий экземпляр, что сохраняет сходство с прототипом.

Что и говорить, напиток был на уровне. Подозреваю, что на этот раз его готовил сам создатель, то есть, понятно, не Создатель мироздания, а создатель рецепта. Уж больно он шикарно выглядел с этой каемочкой (не создатель рецепта, понятно, а сам напиток, потому что с каемочкой хороши лишь холодные штучки).

Что же касается Шимса… Меня всегда удивляло, и признаюсь, эта мысль не давала в ночи покоя, как можно одновременно увлекаться творчеством Спинозы и смешиванием коктейлей, сохраняя респектабельность. Я знаю Шимса не первый день. Это человек неумолимый, как янычар. Сострадания он лишен. Его более слабонервный брат-близнец зарезал своего хозяина турецким ятаганом, измельчил и скормил гостям. Камердинер должен кормить гостей хозяина, чем бог послал, это конечно, но в его обязанности не входит ликвидация похмелья, ибо никто не ждет от него, что он своим камердинерским мановением отменит кару, которую послал нам Создатель (теперь уже не создатель рецепта, а Создатель мироздания). Он, то есть Шимс, мог бы отлично развлекаться, наблюдая за тем, как стонет и извивается его хозяин утром в своей постели, ничего не предпринимая, и вся его змеистая натура, как она явствует из его облика и манер, вопиет о склонности к таким занятиям. Нет, определенно у Шимса не было никакого стимула изобретать антипохмельные коктейли. Разве что для себя, но каким дьявольски хитрым умом нужно обладать, чтобы думать об этом заранее, когда у тебя еще нет похмелья, потому что когда оно есть…