— Спонсор, — лаконично ответил Степлтон. — Он финансировал наши исследования, пока… пока не был разочарован.
— Из-за смерти тех трех бабочек? — уточнил я.
— Да, вот именно. Он думал, — продолжал Степлтон, заводясь, — что революционные открытия в инсектопсихологии — это путь, весь увитый шток-розами, что все у нас всегда будет получаться, что всегда все будет гладко, что… — бедняга с обидой втянул носом воздух и заколдобился, будто втянул несколько больше бабочек, чем привык.
В это время я заметил на столе рукопись и последний ее лист, торчащий из печатной машинки. Проследив направление моего взгляда, Степлтон объяснил:
— Это мой главный труд, так сказать, опус магнум: «Психические отклонения у бабочек». Вы видите перед собой его вторую часть: «Проблемы становления бабочки».
Ага, значит, была еще первая. Как же она называлась? Может быть, «Нюансы зачатия бабочки»? Я взял со стола рукопись и прочел:
«Как неправы те, кто называют бабочку легкомысленной и беззаботной! Это существо с прекрасно сформированной нервной системой, артистически тонко реагирующее на различные раздражающие факторы — аромат, тепло, влажность, свет, вибрации, шершавость или, напротив, гладкость поверхности. Хотя зрение у них развито плохо, именно с этим и связана яркость крыльев большинства видов, зрительные эффекты для бабочек тоже имеют значение. Все эти реакции чрезвычайно остры и во многом индивидуальны, поскольку формируются в течение жизни насекомого и полностью зависят от условий среды, в которой та или иная бабочка проклюнулась и прошла первые стадии развития. Таким образом, бабочка прекрасно поддается воспитанию, но поскольку воспитания она не получает, то остается совершенно дикой…»
Я поднял глаза от рукописи. Степлтон, покачиваясь, как корабль на рейде, плавал душою в звуках моего голоса; Генри, как всегда, встав у окна, полностью погрузился в изучение «Детям о бабочках Англии», правда, по-моему, он эту книгу не читал, а нюхал, совсем одурел парень.
«Сразу же следует сказать, что решающее влияние на формирование психического темперамента бабочки оказывает время ее рождения. В наших широтах бабочки, как правило, ограничиваются одним поколением за год, но некоторые, все же, выводят два. Первое, «весеннее», развивается нормально — это бодрые, оптимистичные и сообразительные создания, которых, главным образом, и привлекают для дрессировки. Потому что «осенние» детки дрессировке не поддаются. Они вялые и сердитые, а при малейшей попытке воздействия неудержимо впадают в анабиоз. Не помогает даже обмывание в теплой воде — самое сильное средство в таких случаях».
— Ты, конечно, родился весной? — спросил я Степлтона, незаметно перейдя на «ты», Генри давно это сделал, а я как-то сплоховал.
— Да, — подхватил он инициативу, — 14 мая. А как ты догадался?
— Вот по бабочкам. Если бы ты родился осенью, то совсем под иным углом зрения бы рассматривал это дело. Наверно, искал оправданий, объяснял, что осенние бабочки более глубокомысленные, что они не порхают попусту и вообще они во многих отношениях лучше и чище…
— А, ну да. Вот Бэрил так и говорит.
— Она родилась осенью? — вмешался Генри, прервав анабиоз при звуках любимого имени, как будто его обмыли теплой водой.
— Нет, — ответил Степлтон, — она родилась в августе, но ей все равно их жалко.
— Бабочек?
— Бабочек.
— А я вот родился осенью, — соврал Генри, ведь он родился 1 апреля.
— Женщины, — сказал я, — их не поймешь. А скажи мне Джек, у женщин ведь тоже, наверно, реакции формируются индивидуально, уже после рождения?
— В каком смысле? — не понял Степлтон и как-то вроде напрягся.
— Ну, эти местные двойняшки, они ведь не одинаковые? Я хочу тебя спросить как биолога, если к тебе на свидание (предположим, что ты назначил свидание) явится одна двойняшка вместо другой, то ты что-то почувствуешь?
— Да уж наверно, — задумался Степлтон, — почувствую, что мне подсунули что-то не то.
— Хорошо, — продолжил я, в свою очередь подводя собеседника к окну, — именно «что-то не то», слово найдено. Если не ошибаюсь, это окно повернуто как раз в сторону Гримпена. Подскажи мне, пожалуйста, как быстрее пройти к «Четырем петухам»?
— Быстро не получится, — сказал Степлтон, — в любом случае пешком несколько миль. Но вообще-то самый короткий путь — по вон той тропинке, а возле вон той скалы начнется дорога, и прямо по этой дороге пройдешь до тех пор, как увидишь глубокую колею налево. Колея как раз потому и образовалась, что там находятся «Четыре петуха». Если повезет, то часть пути доедешь на телеге.
— Тогда я пошел, — сказал я. — До свидания. Как говорит лорд Икенхейм, добровольно уходя из клуба и дружески хлопая по спине вышибалу, пардоньте, что без драки.
— Генри, ты куда, тебе что, приспичило? — спросил Генри.
— Ага, приспичило, — жизнерадостно сказал я. — Мне надо побыть одному. Посидеть и подумать. Как говорится, переспать с этим.
— Но почему именно в «Четырех петухах»? — поинтересовался Степлтон, начиная что-то подозревать.
— Потому что в «Бедном песике» висит Билл-дурачок. Я против него и раунда не продержусь, а дротиков с собой у меня нет. Повисну на канатах, как мокрый носок, которому еще и врезали по голове носком с песком. Короче, ребята, пойду-ка я в село, пока светло.
— Погоди, мы с тобой, — сказал Степлтон.
— А обед? — возопил Генри. — Бэрил же готовит обед!
— Ладно, давай пообедаем. Генри, ты с нами? — уточнил Степлтон.
— Кто не с нами, тот против нас, — добавил Генри якобы в шутку.
— Нет, вы обедайте, а потом подойдете ко мне в «Петухов».
— Хорошо, — сказал Генри.
— Хорошо, — сказал Степлтон.
Глава 25
«Четыре петуха» оказались небольшим уютным заведением, в данный момент практически пустым — в зале обедал какой-то крепко побитый молью джентльмен. То есть так только говорят, что побитый, моль с роду никого не била, а скорее погрызенный. Он сидел спиной ко входу и низко наклонялся над тарелкой, будто лев — над добычей. За стойкой же никого не было, кроме барменши, которая выглядела именно так, как я предполагал, даже, как я давно предполагал, была блондинкой. При виде меня она начала лихорадочно протирать бокалы. Бздень! Один из них упал и разбился. Барменша нырнула под стойку. Я тут же нырнул за ней, оживленно и с надеждой, как тюлень — за рыбой. Общение под стойкой отлично сближает, не так ли?
— Вам помочь, мэм? — спросил я шепотом, ведь мы помним, что это происходило под стойкой, где, как я сразу ощутил, звуку разлиться особо негде.
— Для вас я мисс-с, — ответила барменша, тоже шепотом. Судя по повышению температуры воздуха вокруг нее, она зарделась.
— Что это у вас ручка поцарапана, мисс? — поинтересовался я, взяв ее за руку и нежно проведя по упомянутому месту пальцем.
— А, это Бастинда-с, — сказала она, разорвав подстоечный сумрак своей широкой улыбкой. И, подумав о причине моих слов, спросила: — Если так, если вы увидели-с, то почему ж тогда вы мне сейчас сказали «мисс»?
— А почему вы мне говорите «с»? Разве своему жениху говорят «с»?
— Так вы мой жених-с?
— Да-с, а иначе зачем вы здесь, а-с?
— Я здесь работаю-с.
— Нет-с, мэм, вы здесь не работаете-ссс. Вы работаете-ссс в замке-ссс. Но если вы теперь Орландина-ссс, то я не против-сссс.
— Да, я теперь Орландина-с. Ой! Орландина.
— Для меня главное, что это вы. Что значит имя? Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть… этой… настурцией, что ли?
— Роза или настурция, главное, чтобы в постели не было колючек.
— Кроме вашего острого язычка… мадмуазель.
Элиза (теперь Орландина) замерла, словно прислушиваясь, а потом издала сердитое шипение, как будто прелестной, не слишком тощей змее (ссс) наступили на хвост (шшш), и заговорщицки придавила ладонью мою голову, явно чтоб я не высовывался. Ну да мне долго объяснять не надо. Значительную часть своей жизни я провел в разных укрытиях — за диванами, за роялями, под столами, в шкафах, на шкафах, в кустах все тех же роз, и еще крыжовника, под сиденьями машин и в домиках лебедей посреди озера. Если вам нужен опытный партизан, обращайтесь к Альберту Х. Вустону, и кстати, вот он перед вами.
