— Да, мэм, — подтвердил я, желая усилить хорошее впечатление. Пожилым женщинам нравится, когда их называют мэм. — Перед вами один из тех размеренных англичан старой закваски, хо-хо, что каждый день в без пяти шесть оказывается с часами в одной руке и штопором — в другой. Боюсь, что располнев на супружеских харчах, я могу оказаться даже респектабельней Бэрримора.

— Респектабельней Джона? Ну, это вряд ли. Тут не один вес, тут рост нужен! Благородство происхождения уже давно обесценилось, а дворецкие, между тем, дорожают. Мой покойный супруг был в родстве с кардиналом Ньюменом, а моя девичья фамилия Глостер, но толку в этом нет никакого. Мы взяли фамилию Селден, и я горда тем, что почти все мои дети воспитаны в демократическом духе, кроме Хью, в нем таки взыграла дурная наследственность, раз он угодил в тюрьму.

— Ага, значит, эта красотка — производства фирмы «Глостер&Ньюмен»?

— Вроде того, милок.

— А Шимс говорил, что взял фамилию своей матушки.

— Брешет, проклятый, он ее сам выдумал. Стала б я носить такую идиотскую фамилию.

— Ну, слава богу, значит, с тетей Эмили вопрос улажен. Я-то все думал, как ей преподнести эту новость… ну, вы понимаете. Думал, что она, услышав, что я женюсь на барменше, разобьет бутылку о мой череп и пожрет осколки. Бутылки. А в прочем, и черепа, кстати, это отсюда пошли черепки? Вы ведь, наверно, слышали от тысячеустой молвы, что моя тетка склонна к пожиранию бутылочных осколков, она приносит кровавые жертвы в тусклом свете месяца и обязательно совершит все это в честь моей женитьбы на барменше. Но если на разливе — Глостер&Ньюмен, то на этом коктейле жениться можно, даже нужно. Это самое умное, что я мог сделать за всю свою непутевую жизнь. В этом вопросе тетушка меня одобрит. Сколь бы ни были ужасны ее клыки… то есть тетушкины, ну, вы поняли, чьи… даже укушенная какой угодно мухой, хоть бы еще более клыкастой, чем сама, против фирмы «Глостер&Ньюмен» она не будет возражать. В смысле, тетушка.

— Главное, чтобы Глостер&Ньюмен не возражали.

— Мама! — угрожающе подала голос моя радость. — Глостеры вовсе не возражают. Ньюмены согласны!

— Молчу, молчу. Уж и слова сказать нельзя.

Миссис Селден несомненно была умна и властна. Она повадками напоминала змею, причем змею квалифицированную, компетентную, такую рептилию, которая не пляшет под чужую дудку, а предпочитает музицировать сама. Вы скажете, всякая теща напоминает рептилию и пытается музицировать сама, но даже такой непредвзятый человек как философ Кант, увидев ее, обязательно бы отметил в своей неподражаемой манере, что эти свойства ей инм… имп… имманентно присущи.

Она сидела в кресле, и у нее над головой висела, заключенная в изящную рамку, телеграмма от Эдуарда Инвентарный Номер Семь, где монарх горячо поздравлял ее с удачным разрешением от четверни, и цинично желал счастливой матери продолжать в том же духе. Однако известно, что к этой глумливой телеграмме прилагается королевская пенсия — королевская, конечно, не по размерам, она просто одно название, что королевская, но, тем не менее, пенсия. Так что миссис Селден воображала себя одним из рыцарей круглого стола, отличившимся в бою и получившим именную алебарду.

Ее муж, кроме того, что был в родстве с кардиналом, и сам был викарием. Он уже умер. Это произошло на моей памяти. То есть, смерть викария. Вы не подумайте, что это название детектива. Хотя оно, конечно, интригует. Так и представляешь себе мисс Марпл, проницательно роющуюся в банке маринованных грибов в поисках улики. Нет, тут все было прозаично: смерть от чего-то там такого, что даже не надо делать вскрытие. Тем более что это не совсем удобно — просить у миссис Селден разрешения на вскрытие, когда она вдова викария, и ей об этом известно. В любом случае ну его, это вскрытие. Бог и так все видит.

Я дал Шимсу недельный отпуск на улаживание семейных дел, и в это время тетя Эмили, внезапно подкравшись, заставила меня обручиться с каким-то клокочущим порождением тьмы, пятихвостым, в кованых сапогах, от чьего рева содрогались бездны. Я не бездна, но как вспомню, так вздрогну! Я еще спрашивал тетушку: как ты можешь ручаться, что это не переодетый Сталин? А тетушка отвечала: не говори глупостей, разве стал бы Сталин переодеваться для такого ничтожества, как ты?

Через неделю Шимс примчался, тетушка была посрамлена, инфернальное создание отправилось обратно в ад, бессильно щелкая пятью хвостами. И жаворонок полз по небу, и улитка заливалась на ветвях, и по тучкам, точно пролитое виски, разлилось золотое сияние.

— А он всегда такой помороченный? — полюбопытствовала будущая теща, обращаясь к дочери, имея в виду меня.

— Нет, мама, он по дороге увидел большую кучу… большую собачью кучу, — ответила моя избранница. — Это заставило его всерьез задуматься о смысле жизни.

— Очень большую?

— Огромную! Я и сама даже в жизни не видела таких куч! А он же из Лондона, мама. У них там пекинес присел, и тут же звучит сирена и мчится полисмен с совочком.

— Не, ну этого у нас нет, — уточнил я, — хотя мысль неплохая. Надо подать проект в соответствующие инстанции.

— Надо смотреть под ноги, я всегда тебе говорила. А ты не смотришь, куда там! Хороша же ты будешь с расквашенным носом, когда поскользнешься.

— Я не поскользнусь, мама.

— Поскользнешься, ты ходишь, как слон, все сшибаешь. У тебя же две левых ноги! Брала бы пример со Стивена. Когда старик Лайонс, это наш лесничий (объяснила она мне) целится в косулю, Стивен с тяжелым подносом проходит мимо, Лайонс стреляет, косуля падает, поднос — нет.

— Конечно, мама, Стивен воровал печенье из буфета возле папиного кабинета. Папа дверь держал открытой.

— Ну а ты не воровала?

— Никогда!

— Очень странно, почему же ты такая жирная, а он худой? Ведь я вас всех кормила одинаково.

— У меня женские гормоны, мама. Орли такая же.

— Еще не хватало, чтоб Орли была другая.

— Мне пришло в голову, — включился я в их семейную перебранку, — что эту кучу могла навалять только собака Баскервилей после того, как нашла добычу.

— Тогда не страшно, — возразила миссис Селден. — Если она уже так хорошо подкрепилась, то бояться нечего. Сам подумай, сынок, сколько веков живет эта собака и с какой частотой она ест. Где-то раз в поколение. Теперь она заляжет в каком-нибудь склепе и будет себе дрыхнуть.

— Наверно, это гоблин-пес, — предположила Элиза. — Бастинда у нас гоблин-кот, потому она царапучая, а это гоблин-пес, и потому он кусючий.

— Он не только кусючий, этот ваш гоблин-пес… — сварливо заметил я.

— Бастинда, кстати, тоже хороша! — ответила моя радость. — Почему-то ей нравится место за диваном. Уж я как ей ни объясняла, как носом ни тыкала, но я понимаю ход ее мыслей, она думает: знаю, что нельзя, но, во-первых, никто не увидит, во-вторых, я в свободной стране; и потом, нет такого закона…

— Она думает: я же закопаю.

— Это мужской ход мысли.

— Гоблин-пес, по крайней мере, так не рассуждает, — сказала миссис Селден. — Вполне воспитанный зверь. Так что зачем этот ажиотаж. Ну, крупная себе там собака. Подумаешь. Сэр Чарльз столько лет прожил в Африке, спокойно охотился на тигров и львов, с носорогами только потому не целовался, что охотнику необходимы оба глаза… А при виде крокодила он радостно потирал руки и прикидывал, что ему нужнее, саквояж или ботинки.

— Мамочка, ты еще не слышала эту историю, мне утром Джон рассказал… ой!

— Ничего, продолжай, — сказал я ледяным тоном. — Что нам Джон рассказал утром в супружеской постели?

— …как сэр Чарльз, — продолжила она послушно, — когда первый раз ночевал в Баскервиль-Холле, ночью пошел бродить по замку и встретил этих трех старушек и спрашивает мисс Оливию: «Мэм, вы, я вижу, сидите тут не первый век, подскажите, где в этой чертовой коробке нужник?» А она ему со всем аристократическим достоинством, чопорно так отвечает: «То, что вы ищете, мистер, находится под кроватью, оно похоже на вазу».