– Потому что уже повезло другим, – мрачно сказал Этвуд. – Чего не скажешь о присутствующих…

– Вы имеете в виду тех, кто пока на свободе? – уточнил профессор.

– Удивительная проницательность, – съязвил лейтенант.

– Я догадываюсь, что вас сегодня расстроило, Этвуд, – добродушно сказал Гендерсон.

– Неужели?

– Только не надо злиться.

– Вы собираетесь мне указывать?! – лейтенант был молод и горяч.

– Ни в коем случае, но если мы будем лаять друг на друга, то не лучше ли нам разойтись по своим комнатам?

– Извините… сегодня и впрямь как-то особенно тоскливо…

– Так вот, – невозмутимо продолжил Гендерсон, – Сергея забрали, а ведь он в нашей компании провел всего две недели, и до схлопывания ему оставалось больше пяти месяцев. Раньше вербовщики увозили в основном тех, для кого час икс наступал через месяц-полтора. Что бы это значило?

– Ничего хорошего, – отозвался Этвуд. – Остальных уже списали в утиль!

– Какая разница? – меланхолично жуя, поинтересовалась Глен. – Не думаете же вы, что покупатели будут относиться к вам по-человечески? Они платят большие деньги, чтобы вывезти вас с планеты, и вольны поступать со своей новой собственностью как им заблагорассудится.

– Не совсем так, – возразил профессор. – Есть закон, и потом никто точно не знает критериев оценки добродетели. Вдруг выяснится, что жестокое обращение с живым товаром тоже ведет к снижению индекса.

– В любом случае, Сергея забрали с некой конкретной целью, – сказал Вадим. – Плохо ли, хорошо ли, но он еще поживет, а вот те, кого увозят в последний момент, мне думается, – обречены. Не знаю, что происходит с ними дальше, пускают их на донорские органы или на мыло, хотя и то и другое в нынешней ситуации проблематично, ясно одно – иначе нельзя. Только за счет призрачной надежды на спасение удается поддерживать дисциплину в таких вот «санаториях»…

– Следуя вашей же логике, лично вам уже ничего не светит, – с неприкрытым злорадством, произнес Этвуд.

– Посмотрим… – холодно бросил Вадим и с ужасом осознал, что продолжает верить в чудо.

Все уставились на Келли. Она тихонько ковырялась в своей тарелке и, казалось, не догадывается, что до ее финального хлопка осталось меньше недели. На первый взгляд, вследствие умственного расстройства она не представляла опасности для окружающих. Бесспорно, что именно поэтому ее до сих пор не отправили в какое-то другое место. Лишь Вадим и Глен знали, что Келли не так проста, они ждали от нее помощи, но та упорно молчала.

– Жаль все-таки, что на черных пирамидах не нашлось клейма производителя, – хмуро посетовала Глен. – Плохо, когда враг неизвестен…

– Почему же враг? – слабо возразил Кирш. – Каждый получил по заслугам.

– По заслугам! – взорвался Гендерсон. – Я профессор, ученый! Меня-то за что? За опыты над животными? За сложнейшие операции? Да, я иногда делал людям больно! Я брался за самых безнадежных пациентов, проверял экспериментальные методики. Некоторых удалось спасти, а другие все равно бы умерли! А теперь получается, что это я их убил?

– Мне тоже пришлось воевать в колониях не ради собственного удовольствия, – встрял Этвуд.

– Идеальных лекарств не существует, – сказал Кирш. – Побочные эффекты неизбежны, одно лечим – другое калечим. Вам ли не знать об этом, профессор.

– От чего же, по-вашему, нас пытаются вылечить? – спросил Вадим.

– От самих себя… – не раздумывая, заявил Кирш. – Люди в большинстве своем превратились в циничных мерзавцев, таких даже лечить поздно, только ампутировать.

– Вы рассуждаете прямо как идеолог проекта «Черная пирамида», – заметила Глен. – А вас ведь тоже не пощадили.

– Его-то – ладно! – снова возмутился профессор. – Меня? Черт со мной! Да и наш бравый лейтенант, не считая его сомнительных подвигов на колониальных планетах, наверняка успел кому-нибудь напакостить лично от себя. Вы подумайте о детях!

– А причем тут дети? – удивилась Глен.

– Дети жестоки от природы! И в силу своей детской непосредственности постоянно выплескивают эту жестокость друг на друга. Они еще зачастую не понимают, что хорошо, а что скверно, и не признают общественной морали. Если окажется, что на суммарный индекс влияют и детские злобные мысли и поступки – средняя продолжительность жизни людей уменьшится лет до сорока. И то с учетом примерного поведения в зрелом возрасте.

– Очень может быть, – покивал Вадим.

Кирш невозмутимо промолчал.

– Во всем виноваты американцы, – заключил Этвуд. – Ну, или русские…

– Или евреи, – добавил Вадим.

– Нет, только не евреи, – отмахнулся лейтенант.

– Почему?

– Не могли они так подставиться! А вот русские и американцы всегда мечтали облагодетельствовать всех и сразу. Русские – отнять и поделить. Американцы – произвести и насадить.

– Вы сами говорили, что инструкции, вываливающиеся вместе с аурометрами из черных пирамид по всему миру, составлены исключительно на английском языке, – напомнил Вадим, как бы вступаясь за своих.

– Никому из землян такое не под силу, – вздохнул Гендерсон. – А контуженным дальним перелетом инопланетянам и в голову не придет. Остается одно – Божий промысел!

– Для «Божьего промысла» как-то уж слишком приземленно… – усомнилась Глен.

– Зато наглядно, – сказал Кирш.

– Наглядным должно быть не столько убийство, – скривился профессор, – сколько четко прописанные правила игры. За что? За какие грехи?

– Разве в этом мире есть что-то однозначное? – спросил Кирш.

– Разве в этом мире вообще что-то есть? – в тон ему поинтересовался Вадим.

– Ну вот и договорились… – буркнул Этвуд.

– Не надо словоблудия, – попросил Гендерсон. – Доморощенная философия нас не спасет.

– Так вы все еще надеетесь спастись! – картинно изумился лейтенант.

Профессор игнорировал эту издевку и активно принялся за еду.

– Остыло уже, – недовольно сказал он.

– А вот я – надеюсь! – внимательно наблюдая за жующим Гендерсоном, доложил Этвуд. – Угадайте почему. Скоро в космосе и на Марсе соберутся все самые плохие парни, а на Земле останутся исключительно хорошие, и тогда, сдается мне, умение убивать вновь вырастет в цене… даже не знаю, на чьей стороне я буду чувствовать себя более комфортно…

– На стороне силы, – подсказал Кирш.

– Настоящая сила пока еще прячется в тени, – печально сообщил Вадим. – Видели бы вы, как взорвалась Теллура… Про инъекторы и говорить нечего…

– Какие инъекторы? – насторожился Кирш.

– Маленькие черные коробочки, освобождающие душу, – туманно пояснил Вадим.

– Освобождающие от грехов? – живо поинтересовался Гендерсон.

– Нет, только от тела…

– Ну, этого добра мы и так скоро лишимся, – сурово изрек профессор.

– Все-таки боитесь, – осклабился Этвуд.

– Как говорил один японец: «Страх есть ложное суждение о будущем лишении», – процитировала Глен.

– Что за японец? – прихлебывая чай, спросил Кирш.

– Господин Хосимото.

– Древний философ?

– Нет, современный самурай.

– О! – поднял брови Кирш. – Познакомите?

– Вряд ли. Господин Хосимото вероятно уже покинул этот мир.

– Жаль! Земля ему пухом…

– Он умер на Теллуре.

– Вот как! – словно бы обрадовался Кирш, но, спохватившись, моментально напустил на лицо скорбное выражение. – Какая трагедия…

– Та же, что и у нас, – сказала Глен, подозрительно разглядывая бородача. – Но Хосимото все-таки спас наши жизни.

– Как вы думаете, зачем? – ненавязчиво осведомился Кирш.

– Если бы мы знали, то не сидели бы в этой богадельне! – вдруг слишком грубо отрезала Глен.

За столом воцарилось неловкое молчание, ругаться с женщиной никто не собирался. Все устали от лишенных смысла разговоров и взаимных упреков, а еще – от собственного бессилия и тоски, разъедающей нервные клетки.

Быстро покончив с ужином и пожелав друг другу спокойной ночи, они разошлись по своим комнатам, чтобы, с трудом одолев мучительную ночную депрессию, на утро опять сойтись вместе и снова предаться легкому душеспасительному трепу. Такая вот психотерапия.