— Угу, — сверкнув улыбкой, произнесла Сирье, — разумеется! — Но тут же стала серьезной, словно испугавшись чего-то, и еле слышно добавила: — Со своими бедами…

Алоян подсел к Сирье, осторожно обнял ее. Сирье повернулась к нему и с любопытством стала рассматривать его лицо, впалую грудь, живот, выпиравший из-под рубахи.

Аоян как-то захотел нарисовать ее, заикнулся об этом мимоходом. И Сирье с радостью согласилась. Ее привлекали непривычные вещи: извилистые улочки Старого города, криволапые бродячие псы, живущие какой-то независимой загадочной жизнью… У Аояна было красивое лицо: тонкий нос с двумя чуть заметными горбинками — на полотнах старинных мастеров у Христа обычно был такой же нос. Этот нос хорошо гармонировал с овальным лицом и спокойными теплыми темно-карими глазами. Но щеки его уже начали округляться, кожа на них становилась дряблой, появился двойной подбородок. Аоян быстро полнел — видимо, потому, что мало двигался. В детстве он переболел полиомиелитом: на спине был заметный горб, грудь вдавлена, причем от этого выпирал живот — в сторону правого бедра. При ходьбе он как-то странно вихлял коленями и правым бедром, создавалось впечатление, что походка у него намеренно расхлябанная. Сам он очень гордился тем, как ходит. Говорил, что пятнадцать лет назад ковылял, опираясь на две палки, а теперь обходится одной, да и ею может поигрывать, — и кружил по комнате, изображая щеголя. Сирье смеялась от всей души, как малый ребенок. Это было, когда они познакомились поближе. Поначалу Сирье, позируя на диване, решалась поглядывать на него лишь украдкой. Но, конечно же, получалось это у нее слишком откровенно, так что Аоян заметил и сказал:

— Смотри, смотри, не бойся! Главное, чтобы тебе не было скучно!

А сейчас он сказал:

— Ты, кажется, стосковалась по моей внешности. Ну конечно, ведь мы так давно не видались!

Сирье еще в прошлом году перевелась на отделение живописи, и теперь они действительно встречались редко.

— Я совсем не так смотрела, — возразила Сирье. — Я смотрела вовсе… ну, в общем, мне здесь ужасно хорошо!

— Неужели? — спросил Аоян насмешливым тоном, убрал руку с плеча Сирье, уставился в какую-то точку на выцветших розовых обоях и заговорил теперь уже серьезно, даже с каким-то робким удивлением:

— Я тоже иной раз думаю, что здесь ужасно хорошо… по-своему хорошо. Может быть, плохо, что ты пришла, но мне не хочется, чтобы ты снова ушла.

— Как же быть? — беспомощно произнесла Сирье.

— Да, как же быть, — рассеянно повторил он вслед за ней.

Взгляд Сирье задержался на той же самой точке на обоях: отъевшийся ржавого цвета клоп полз вверх по стене. Сирье не могла не улыбнуться. Этот клоп был ей знаком. Она не раз видела его на потолке, когда лежала здесь на диване. Это было упитанное, исполненное собственного достоинства существо — клоп никогда открыто не вмешивался в их дела, никогда не сваливался на них с потолка.

— Вот клоп, — сказал как-то раз Аоян, лежа рядом с Сирье и глядя в потолок, — и как его ненавидят, и как только ни уничтожают, и сам он стал красным от этого тяжкого груза презрения, а не сдается, все ползет…

И сейчас клоп, не сворачивая, шествовал своим путем, может быть домой, в какую-нибудь щель под обоями.

— Олев сделал мне предложение, — сообщила Сирье.

Аоян удивился.

— Ну, значит, у тебя все в порядке!

Однако в обычном подтрунивании прозвучала и горечь. Впрочем, Аоян был не Олев, выражение лица которого или оттенок голоса могли выбить Сирье из колеи.

— Ох, не знаю, все так сложно, — пожаловалась она.

— Чего ж тут такого сложного?

— Для меня — да, ведь решать-то должна я! Если б он прикрикнул на меня или… А он как будто задал мне вопрос… Я боюсь. Не представляю, как они поладят с моим отцом. Оба такие мрачные. Впрочем, мы, наверно, будем жить у его родителей. Конечно, его мать меня недолюбливает. Но меня это не особенно трогает, я не больно обращаю внимание на то, любят меня или нет. Отец останется один… Конечно, он мог бы поехать в Пайде, к Тынису. Там у них целый дом, ему отвели бы отдельную комнату — они всегда так говорили. Там и сад, и внуки… Ему ведь больше не надо ходить на работу, мог бы в конце концов спокойно пожить! Сейчас он все обо мне заботится — даже готовит! Пока мама была жива, он ничего дома не делал. Я вообще не представляла, как он мог бы что-то делать дома. Мы с Тынисом боялись его, когда были маленькие. Знаешь, мне кажется, что сейчас ему именно этого и хочется — жить вдвоем со мной… А так ведь он останется совсем один… Господи, почему я должна обо всем думать, без конца думать! Ну почему я не корова! — воскликнула она в отчаянии, а затем смущенно продолжала: — Мне так нравится трава. Вот бы лежать на травке и жевать жвачку. Знаешь, — прошептала она, — а отец-то старый!

— Какой же он старый, — возразил Аоян, — ведь ты сама еще почти ребенок.

— Не знаю, — сказала Сирье, — все-таки старый, у нас с Тынисом разница в пятнадцать лет. Он всегда был старый. У других девчонок дедушки были такого же возраста, как мой отец… Но не в том дело, теперь это у него иначе проявляется — он стал говорить о животных, как-то странно говорить! Люди, конечно, могут любить животных, только у тех, кто стар или немощен, кто отстранился от жизни, это выходит как-то иначе. Вот как ты иногда говоришь про клопа, но еще более странно. Это не означает, что они непременно любят животных, просто животные как бы становятся им близкими. Помню, в деревне жила старенькая сестра моей бабушки. Она все грелась на солнышке, сидя на пороге хлева, и разговаривала с овцами, как с людьми, она уже не понимала разницы. И мама перед смертью говорила, что у них в больнице под окна приходят белки. Меня она уже ни о чем не расспрашивала, мои дела ей стали безразличны, а вот про белок говорила. И теперь отец. Он никогда не обращал внимания на животных, он всю жизнь был слесарем, а сейчас кормит голубей, кидает им крошки в окно. Я сама видела!

Глаза Сирье наполнились слезами. Она прикусила губу, быстро заморгала, уткнулась лицом в диванную подушку; плечи ее вздрагивали.

— Ну-ну, — сказал Аоян, похлопывая ее по плечу. — Не надо хныкать! Никто тебя не заставляет выходить замуж. И чего это тебе так замуж приспичило! Живите спокойно вдвоем с отцом. Да и вообще это была бы величайшая глупость — оба вы еще совсем дети. Тебе-то, пожалуй, можно было бы, не то я тебя вконец испорчу, а вот он еще совсем мальчишка. Ведь он моложе тебя, ты однажды вроде говорила.

— Да, но он сказал об этом так, словно ему очень нужно!

— А вот за это тебе следовало бы надрать уши! — в сердцах сказал Аоян. — Как бы не так — вешаться на шею каждому, кому ты нужна!

— Да кому уж я так нужна, — тихо проговорила Сирье. — Ему… да еще, возможно, отцу… Вот если бы я была нужна тебе, я бы не раздумывала. Но у тебя есть своя…

— Да, мне ты действительно не нужна, — просто ответил Аоян.

— Вот видишь, — продолжала Сирье. — Для меня это получилось так неожиданно. Я все думала, что он только проводит со мной время, я не навязывалась ему, — он сам как-то сказал об этом. Мне бы никогда и в голову не пришло, что он не может обойтись без меня.

— М-да, — произнес Аоян, — как бы он мог без тебя?

Неожиданно он обнял Сирье и, обдавая ее своим дыханием, горячо зашептал:

— Как вообще может мужчина, однажды узнавший тебя, обойтись без тебя? Где еще найдешь такую гибкую женщину, которая умеет так плотно прильнуть к тебе? Ты для  н е г о  просто находка! Ведь в тебе скрыт художник, что бы ты ни делала. Иная всего-навсего распластывается, и с каждым разом это становится все неинтереснее, а ты… Не знаю, можно ли вообще тебя испортить. Ты как будто освящаешь все вокруг: небо и земля сходятся над тобой всеми цветами радуги — кому не захочется снова вернуться к этому!

— Что ты говоришь, — испуганно прошептала Сирье, — как ты можешь так говорить! — Ее подбородок снова задрожал. — Мы же с тобой договорились: я прихожу сюда лишь затем, чтобы поразвлечь тебя и отвести душу самой!