Отец, конечно, не запретил бы ему взять машину, он никогда не запрещает, но каждый раз у него такой вид, будто он провожает свою машину на свалку. Для отца машина значила, пожалуй, больше, чем для львицы ее детеныш. Отец способен потерять на улице галстук или портфель, стекла очков у него мутнее грязного стакана — едва ли он видит в них лучше, чем без очков, — но машина у него должна быть в полном порядке. Вообще-то Олев знал, как заслужить доверие отца: он должен считать эту машину своей. Отцу  х о ч е т с я, чтобы это была их машина, чтобы Олев не спрашивал, м о ж н о  л и  ее взять, а просто брал, когда машина свободна, — как ее совладелец. И чтобы заботился о ней как хозяин, любил бы машину, как и сам отец. Однако Олев не хотел считать чужое своим. Он не любил чинить чужие вещи так же, как не любил давать советы при игре в бридж; он считал унизительным предлагать свои услуги там, где и без него прекрасно обойдутся.

Итак, причин не ехать нашлось достаточно. И все же, стоя на трамвайной остановке в ожидании Сирье, чтобы пойти с ней в кафе «Тульяк», он был вынужден признаться себе, что, несмотря на барахлящий цилиндр, он накатал за лето две с половиной тысячи километров, усадив на заднее сиденье Илону, а дальше контактов он не успел добраться потому, что на даче, в переделанном из сарая темнике, без конца печатал фотографии Илоны.

И вот, снова сидя напротив Сирье, он почувствовал, будто и сам только сейчас возвратился домой из дальней поездки. Его охватило какое-то смешанное ощущение тихой светлой радости и легкого утомления, наплывавшей медленными волнами расслабленности. Из окон кафе виднелась ярко-зеленая трава; подальше, за холмом, между серебристыми ивами поблескивало море. Удивительно легко, удивительно спокойно было сидеть вот так, напротив Сирье, смотреть на нее и на столики, на ее мягкую улыбку, на толстые ветвистые ивы, будто застывшие в прозрачном сентябрьском воздухе. Все остальное исчезло где-то вдали — столь незначительное, мизерное рядом с этим великим покоем.

Об Илоне он вспомнил не раньше, чем она дала знать о себе телефонным звонком.

— Почему ты мне не звонишь? — раздался в потрескивающей трубке властный голос Илоны.

Олев не нашелся сразу, что ответить. Лето осталось позади, и ему казалось, что позади осталась и Илона. Начались лекции, вдруг появилось множество дел, надо было играть с друзьями в бридж, и вообще — для Илоны вроде бы и времени не оставалось…

— Не знаю… — неуверенно ответил он наконец.

— Ну ладно, — сказала Илона и назначила Олеву свидание.

Олев в сердцах бросил трубку на рычаг. Девчонка предписывала ему, когда прийти на свидание, и к тому же беспрекословным учительским тоном! Но он все-таки пошел, пошел лишь для того, чтобы поскорее покончить с этим делом. Строго говоря, он ничего против Илоны не имел, потому что в общем-то не видел в девушках разницы; но когда одна из них начинает что-то требовать, да еще таким тоном, то пора кончать.

В воскресенье утром, завязывая галстук, он прикидывал, о чем говорить при встрече. Но в конце концов решил: «Сориентируюсь на месте», — ведь в конечном итоге безразлично, что говорить и говорить ли вообще, результат мог быть только один — в этом Олев не сомневался.

Илона ждала его на ступенях у касс филармонии. Она еще не умела опаздывать, даже теперь, когда, по всей видимости, была сердита на Олева.

— Так куда мы направимся? — спросил Олев, привычно обнимая девушку за плечи.

Илона сбросила его руку и повторила свой вопрос:

— Почему ты не звонил мне?

В ее тоне было что-то такое, что привело Олева в замешательство.

— Я звонил, но тебя не было дома. Так что теперь твоя очередь звонить мне, — сказал он и почувствовал, как с этим уклончивым ответом его уверенность проваливается в какую-то глубокую яму: это была ложь, она лишь оттягивала объяснение.

— Кто эта девушка? — спросила вдруг Илона как-то на редкость язвительно, будто требуя, чтобы Олев смутился, смешался.

— Какая девушка? — спросил Олев, нахмурившись.

Самоуверенность начала потихоньку возвращаться — похоже, Илона совершила промах.

— И много у тебя таких, с кем ты ходишь по улице в обнимку?

Только теперь Олев полностью осознал ситуацию. Действительно, на днях он, кажется, прошел мимо Илоны, обхватив своей длинной сильной рукой Сирье. Ясно, Илона не только возмущена тем, что о ней забыли, она еще и ревнует, прежде всего — ревнует. Так что если у Илоны хватит гордости, если она не начнет скулить…

— Нет, их у меня не много, — ответил Олев; он чуть было не сказал — одна, но такой ответ был бы не совсем точен — ведь он только что попытался обнять Илону.

— Ты думаешь, я потерплю это? — спросила Илона непривычно высоким голосом — в общем-то спросила тихо, но показалось, будто она кричит.

— Это уж твое дело, — буркнул Олев.

— Что? — воскликнула Илона, вскинув брови.

— Сколько у меня девушек — это мое дело; ну а потерпишь ли ты — это твое дело, — отрезал Олев. Он стоял, выпрямившись в полный рост, и смотрел на Илону сверху вниз, словно господь бог, являющий человеку действительную картину мира.

Илона, широко раскрыв глаза, в смятении глядела на него, а затем бросилась прочь. Олев проводил ее глазами и удивился, что ничего не чувствует — ни раскаяния, ни жалости, ни вины, ни даже презрения или радости победы; лишь что-то спирающее дыхание, давящее, что всегда исходило от Илоны, — а теперь и это стало отдаляться, становилось все меньше. Он вдруг заметил, что дождь кончился, сквозь облака просвечивает солнце, легкий ветерок ерошит волосы и рябит лужи.

Спустя несколько дней — Олев только что вернулся домой и снимал в прихожей пальто — раздался звонок. Олев поспешил открыть дверь и оказался лицом к лицу с Илоной.

— Олев! — тихо сказала Илона, и из ее глаз полились слезы.

— Илона! — испугался Олев.

Он быстро втянул ее в прихожую, захлопнул дверь и принялся судорожно шарить по карманам.

— Илона! — шептал он. — Ради бога, все что угодно, только не это!

Матери, по-видимому, не было дома, не то она бы уже выглянула в прихожую; наверное, гуляла с собакой — в квартире стояла тишина… Девушка, льющая слезы на пороге их дома, плачущая из-за ее сына — лучшей темы для пересудов не придумаешь: у матери было прямо-таки болезненное пристрастие посвящать подруг в тайны своей интимной жизни, разбирать по косточкам мужа, вмешиваться в частную жизнь сына, во взаимоотношения дочери с зятем… Наконец Олев нашел носовой платок, хотя, возможно, это и была тряпка для обтирки мотоцикла. Но к чему он? Олев провел платком по лицу Илоны, быстро стянул с нее пальто, втолкнул девушку в свою комнату и запер дверь на задвижку. Ну вот, здесь она пусть хоть воет. Если мать и подойдет к двери подслушивать, она почувствует себя слишком оскорбленной, чтобы что-то  у с л ы ш а т ь: сын запирается от матери — это единственное, что запомнилось бы ей, да еще и на долгое время.

Олев принялся ходить взад-вперед по комнате.

— Олев, — повторяла Илона, сжавшись в уголке дивана, — ведь ты не бросишь меня просто так?

А почему бы и нет? — чуть не спросил Олев. К чему усложнять, к чему — если все и без этого понятно?

И вдруг его будто шилом кольнуло: сейчас Илона заявит, что она беременна! Она готовится сказать ему об этом, потому так и заламывает руки…

Олева бросило в жар, в висках застучало. Не может быть! Лишь дважды была такая опасность, но это было давно, с тех пор целая вечность прошла! А вдруг? Как-то Олев дал себе слово, что в таком случае женится, на любой девушке… И он никогда не нарушал данного слова. Да он ли виноват? Чушь, у Илоны нет другого. Из-за двух раз, всего лишь из-за мимолетных, забытых уже двух раз — и такая кара. Это равносильно смертной казни через повешение за мелкую кражу! Но если Илона не ждет ребенка, то он никакой ответственности не несет, разве что моральную… Впрочем, если бы удалось внушить Илоне, что она  с а м а  желает избавиться от бремени, больше Олева желает, а Олев, в сущности, лишь поддерживает ее, то позднее это бумерангом бы вернулось к ней: Илона уничтожила нечто святое, чистое, что было между ними, убила в себе Олева! Да, прежде всего надо убедить ее в этом, напомнить, что она еще так молода, что не следует хоронить себя…