Олеву никак не удается подчинить ее себе, взять над нею верх.

Вот еще вчера он заставил Сирье ходить здесь, в зарослях кустарника, голой. А сам, перекинув через плечо пальто девушки, шел за нею, обгонял ее, подстерегал с фоторужьем. Любимое занятие Олева — снимать обнаженную натуру. Подобную «охоту» с фотоаппаратом он считает весьма полезной: модель непринужденно ступает по лесу, то исчезнет среди кустов, то вновь неожиданно появится. Никогда не угадаешь наперед, какой ракурс ты схватишь, но в любом случае позы естественны, не наиграны. Снятые таким образом серии Олев потом раскладывает на полу и изучает. И каждый раз в них открывается что-то новое, не замеченное прежде; всего этого заранее не предугадаешь, не добьешься искусственной комбинацией света и тени, модели и фона…

Вдруг ему почудилось, что Сирье и теперь может в любую минуту появиться из-за кустов, словно заяц или косуля, появиться и тут же исчезнуть, лишь хрустнут ветви, скатятся капли с листьев, задрожат паутинки…

«Она только притворялась независимой, — думает Олев, — ведь пальто ее было у меня на плече! Она была связана со мной этим пальто! Что она стала бы делать, если б я ушел? Заплакала, раскричалась? Интересно было бы посмотреть!»

Конечно же, это ребячество, он только унизил бы себя в глазах Сирье; но теперь все это уже не имеет никакого значения; главное — Сирье так ни разу и не обнажилась перед ним, ведь не одна одежда прикрывает человеческую наготу.

Всякий раз, когда он видел, как дрожат от волнения губы Илоны, видел ее широко раскрытые глаза, он ощущал какое-то удовлетворение и тщательно пытался скрыть его, впрочем, как и все свои чувства. Сирье ему случалось видеть радостной, даже отчаянно веселой, но ни разу ему не удалось заставить ее плакать. А если она и плакала, то только не из-за Олева, не о нем. Да и любила ли его Сирье когда-нибудь, хоть немного? Чуть сильнее, чем кого-либо другого? Раньше, даже прошлой осенью, он счел бы этот вопрос дурацким, бессмысленным; в то время подобный вопрос вообще не мог прийти ему в голову.

Минувшей осенью Олев как-то поздним вечером направился к дому Сирье. Они не уславливались о встрече, да в такой поздний час он, конечно, и не стал бы заходить к ней. Просто ему нравилось бродить по старым улочкам Пельгулинна, по аллеям серебристых ив вдоль рядов двухэтажных деревянных домов. С ним была собака. Он представил себе, как было бы здорово, если б Сирье шла сейчас домой, все равно откуда, обрадовалась и склонилась над собакой. Олев собаку недолюбливал, но ему нравилась Сирье, когда она держала ее на руках. К тому же собака неплохой предлог, если повстречается Сирье: он не собирался к дому Сирье, это собака потянула его сюда, собаке захотелось повидать Сирье; а Олеву все равно куда идти, вот он и пошел на поводу у собаки.

Сирье стояла в дверях своего дома и с кем-то целовалась. Олев остановился, не зная, что делать — отвернуться ли, пойти назад? А вдруг Сирье случайно заметила его, тогда это было бы похоже на бегство. На мгновение им овладела ярость, ему захотелось подойти к целующимся и разом поставить все на свои места. Но тут оба неожиданно обернулись в его сторону. Мужчина оказался тем самым чудаковатым горбуном — художником, который, кажется, работал по стеклу; Олев не раз видел его, когда заходил за Сирье в институт, Сирье даже назвала его как-то своим учителем. Олев вдруг осознал, что стоит носками внутрь; рядом собака, жалкая псина, — он кивнул в знак приветствия и прошел мимо.

В принципе, случившееся не поразило его. Он, по правде говоря, не верил в женскую преданность. Женщину надо постоянно завоевывать; будь то личное обаяние, сила или деньги, ее необходимо подчинять своему влиянию, не давать ей думать и смотреть по сторонам — только тогда она будет верна. У Олева на это не было времени, он должен трудиться: учиться, думать, подолгу бывать наедине с собой. И женщины и фотография — всего лишь развлечения, — это он внушил себе уже давно. Сирье оказалась лучшим вариантом среди ей подобных, а вовсе не целью! И если Сирье полагает, что ей уделяют слишком мало внимания, — в чем она совершенно права, — то пусть встречается с тем, у кого есть для нее больше времени, с кем угодно.

Но это же не кто угодно, а горбун! Мужчина средних лет с красивым до приторности лицом, с большим горбом на месте правой лопатки, обрюзгший; в довершение всего он хромал, опираясь при ходьбе на палку. И наверняка у него семья!

Олев почувствовал себя уязвленным, оплеванным.

Сирье, подумал он, как ты можешь? Неужели не нашлось никого получше? Или тебе все равно с кем?

А может, все гораздо сложнее? Вдруг Сирье не поверила, что у него с Илоной все кончено, что Илона, в сущности, была для него только моделью — когда Сирье не оказалось под рукой? И теперь Сирье в таком отчаянии, что ей все равно, с кем искать утешения, и она даже не замечает, что у того, кто заменил Олева, горб или вставные челюсти?

И как могла, как могла ты подумать, что у меня есть время для кого-то другого, если и для тебя-то у меня толком нет времени? — мысленно упрекал он Сирье, направляясь встречать ее к институту.

Олеву нравилось это здание, его длинные сумрачные коридоры. Он вошел в класс, табличка на дверях которого указывала, что тут познают искусство обработки стекла, — обычно по понедельникам Сирье можно было застать здесь с утра до позднего вечера. Олев не волновался, что может встретить того горбуна — тот обязан вести себя как преподаватель. Но в помещении, кроме Сирье и еще двух студентов, никого больше не оказалось.

Сирье вышла в коридор какая-то взъерошенная и остановилась перед Олевом. Это позабавило Олева, потому что Сирье двадцать один, она на год старше Олева, а стоит перед ним, как провинившаяся школьница.

Олев проглотил комок, застрявший в горле, и сказал:

— Твои последние снимки готовы, если они тебя интересуют. Кое-что я увеличил на матовой бумаге.

Сирье, уставившись в пол, перебирала пряди прямых светлых волос. Волосы доходили ей до груди, а груди обрисовывались под платьем, напоминая козье вымя. Сирье упрямо, а может беспомощно, молчала.

Олев почему-то снова глотнул и продолжал:

— Если тебе интересно, можешь зайти ко мне сегодня, сейчас.

— Да, — тихо ответила Сирье.

На улице он обнял Сирье за плечи. Сирье не сбросила его руки, а в комнате охотно ответила на поцелуй, так, во всяком случае, показалось Олеву.

— Тебе хорошо со мной? — спросил он сразу же после поцелуя.

— Да, — еле слышно отозвалась Сирье.

— Тогда кончай с этим!

— С чем? — спросила Сирье с таким изумлением, будто не понимала, о чем идет речь — о коробке с красками или какой-нибудь легкомысленной подруге.

— С чем! — передразнил ее Олев. — Отлично знаешь, с этим горбуном!

— С какой стати мне надо кончать с этим горбуном? — спросила Сирье, сузив глаза, как разъяренная кошка.

Потому что он горбун! — чуть не крикнул Олев. Но тут же у него промелькнуло (а может, он уловил это в вопросе Сирье): ведь человек интеллигентный не имеет предубеждений ни к горбатым, ни к неграм, ни к китайцам. И он сказал не совсем уверенно, слегка запинаясь:

— Потому что он не мужчина!

— Он мужчина! — бесстыдно заявила Сирье.

Олев уставился на нее: значит — это уже установлено! Он вынул из кармана пачку сигарет, но сигарету достать не смог.

— А я… — начал он и тут же забыл, что хотел сказать.

Сирье неожиданно пожала ему руку.

— Ты? Ты не думай, что он тебе помешает, он тебе не помеха, так мне с тобой еще лучше…

Олев оттолкнул Сирье.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он, чувствуя, как хрипнет от ярости.

Сирье со страхом смотрела на него. Да, тогда Сирье была сама не своя, но и сам он был чересчур возбужден, чтобы заметить это; он невольно сжимал и разжимал кулаки, сжимал и снова разжимал их.

— Да ты, — начал он, но не сказал, кем он считает ее. Он способен был говорить грубости, пошлости, когда бывал более или менее спокоен, но в припадке ярости он подсознательно стремился вновь обрести равновесие; на мгновение в голове у него загудело, затем пальцы снова расслабились.