Вино служит всего лишь дополнением. Посиделки — это, главным образом, культ Слова. Не каждый, кто захочет, говорит на посиделках без ограничений. Арьежские крестьяне тех времен в высшей степени обладают чувством южного красноречия. Они скорее оценивают его как знатоки, чем упражняются в нем как практики. Когда люди, собравшиеся вокруг очага, требуют: Речь! Добрую речь! (II, 33; III, 180), — Белибаст всегда тут, по крайней мере в Каталонии, чтобы вставить авторитетное словцо или разъяснить тот или иной миф. И все-таки Пьер Мори не без язвительности замечает, что сей святой муж лишь весьма посредственный оратор рядом с Пьером и Жаком Отье. Послушать наставления сеньоров Пьера и Жака Отье, вот это было славно! — говорит пастух[517]. — Но сеньор из Морельи (Белибаст) проповедовать не умеет. Таким образом, Пьер Мори отдает Отье пальму красноречия на домашних посиделках. Гийома Белибаста он помещает далеко позади них на втором плане. С присущей ему скромностью себя он помещает на последнее место, в сущности — вне игры. Отведав доброй рыбы на ужин, Гийеметта Мори и ее приглашенные, за отсутствием «совершенного», чтобы сказать речь, не без горячности обращаются к монтайонскому пастырю: Давайте, Пьер, речь, добрую речь! (III, 180). Но Мори, как всегда, пытается взять самоотвод, поскольку не считает себя уполномоченным министерства Фразы:

— Вы же знаете, я не речист. Не мастер я красиво проповедовать, — говорит он вместо начала торжественной речи.

Культурное воздействие, осуществляемое в мелких, не обязательно семейных группах от пяти до двенадцати человек, не является привилегией ремесленной или крестьянской среды. На деревне кюре тоже проводят свои посиделки в кругу лиц духовного звания, чтобы разобраться в суровых идейных баталиях. У Амьеля из Рие, постоянного жюнакского викария, на вечер у камелька собираются миряне и священники из разных деревень. Говорят обо всем и ни о чем. Они заходят поспорить. Например, о том, что сказано в книге «проповедей» о телесном воскресении. В кругу священников спорят, кто за, кто против, о продолжении телесной жизни после Страшного суда. Алазайса, служанка жюнакского кюре, без церемоний присутствует при этих словесных поединках, социальная дистанция между хозяином и слугой на посиделках становится короче, сколь бы очевидной не была разница в экономическом и социальном статусе в обычное время[518]. Не будем забывать, что мы в том мире, где одна и та же комната служит и кухней, и столовой, и гостиной, и залом для посиделок.

Осталь (дом или domus) представляет собой поистине главную ячейку социальности, культурной трансмиссии, и не только благодаря посиделкам. Через дом проявляют себя и другие формы социальности. Более общие и действенные. Они охватывают, прежде всего, женскую и мужскую половины деревенского населения, на пересечении которых возникает каждый domus.

Женщины. Как таковые они, можно предположить, не организованы. (Даже на весьма специфическом уровне общепризнанно-женских организаций. Я нахожу послушниц или монахинь с колокольчиками лишь гораздо ниже Айонского края, а именно в Тарасконе, при слиянии Арьежи и Викдессоса. Там при церкви Девы Марии Саварской есть монахини Брюна де Монтель и Мария. Славные девушки привечают и священнослужителей, и прохожих самозванцев, угощают их сабартесскими гастрономическими изысками. К крестьянам, отлученным от церкви за отказ от уплаты десятины, они суровы: запирают перед ними дверь храма Девы Марии. Нельзя сказать, что одна пара таких приветливых монахинь составила бы «монастырь»[519]{258}.)

Деревенские танцы. Миниатюра из часослова Карла Ангулемского. XV в. Национальная библиотека, Париж.

Реальный или мнимый недостаток «женской социальности» затянется надолго: даже в провансальских деревнях XVIII и XIX веков, которые будут заполняться палатами, клубами, кафе, вся эта система кровеносных сосудов социального организма будет создаваться почти исключительно на потребу сильного пола. Женщины останутся, если можно сказать, «в естественном состоянии» или, по крайней мере, состоянии неформализованном: эта «неформальность» не является синонимом чистой изоляции. В Верхней Арьежи XIV века даже на уровне деревни существует смутное чувство женской общности, возможно, окрашенное антимаскулинизмом. Гайарда из Аску была бы лучшей и самой твердой духом из деревенских женщин, — говорит Риксанда Амьель из Аску, — если бы не так боялась своего мужа (II, 366—367). Однако важнее смутного ощущения общности те дружеские связи в рамках самой деревенской среды, которые объединяют влиятельных женщин в несколько тесных групп. Я уже отмечал большую близость или крестьянскую сплоченность, существующую в Монтайю между тремя «матриархами», каковыми фактически или юридически являются Мангарда Клерг, Гийеметта «Белота» и На Рока (I, 326, 328). Как представительницы высшей, доминирующей в деревне группы, эти зажиточные дамы наносят друг другу визиты; греются вместе на солнышке, сидя перед дверью в подвал domus Клергов; посылают передачи той из трех, которая на какое-то время попадает в застенки инквизиции (I, 229). Активистки ереси и притом подруги, они образуют самое твердое ядро женского альбигойства в Монтайю. Что касается других, затронутых влиянием иноверия женщин деревни (мы знаем всего десяток таких), то они становились таковыми вследствие социального «хвостизма». Их увлекала не то чтобы большая личная вера, но «эмоциональное воздействие» родни или дружественных, уже тронутых еретической заразой domus.

Упомянутое трио, однако, не одиноко в деле формирования в Монтайю ячеек пылких сторонниц ереси. Аналогичного свойства четверку, разве что менее стойкую в своих убеждениях, образуют Гозья Клерг, Гийеметта «Морина», Гийеметта «Бенета» и Сибилла Фор. Это жены монтайонских землепашцев, представительницы «среднего» или «нижнего среднего» класса, образующего скелет деревни. Между собой они в большой дружбе[520]. Эта вторая женская группа проявляет, впрочем, много меньшую твердость в своих еретических убеждениях, чем три «матриарха». Наконец, к дружеским связям добавляются узы кумовства: смычка деревенских кумушек была фактом уже в XIV веке[521].

Эти неоднородные и неформальные женские связи существовали до начала катарского миссионерства и были им достаточно широко использованы. Пьер Отье, например, без всяких задних мыслей, для пользы дела заводит целую сеть подруг и симпатизирующих в верхней Арьежи. Среди них, судя по показаниям Сибиллы Пьер, — и это не полный список — некая мужняя жена и некая девушка из Акс-ле-Терма (II, 425). Гийом Отье специализируется на произнесении проповедей на тайных встречах, организуемых той или иной группой женщин в Монтайю и Жюнаке (I, 477; III, 68-69, 273).

Женская социальность оказывается выше классовой структуры, особенно в деревенских приходах. В самом деле, чтобы не попасть в полную изоляцию, вдова шателена должна общаться с местными женщинами, и для этого ей отнюдь не надо преодолевать себя. В Далу у Беатрисы де Планиссоль, экс-шателенки из нашей деревни желтых крестов, есть, по меньшей мере, пять близких подруг, которым она может доверить свои секреты[522]{259}. Кажется, почти все они замужние крестьянки, простолюдинки и даже служанки. (Служанки, которые могут спать в одной комнате с хозяйкой, бывают поверенными в любовных делах последней. Полудуэньи, полусводни, они знают много больше того, что положено знать мужу. Тому, кто им по душе, они легко поверяют секреты нанявшего их дома. Они выступают одним из важнейших элементов информационной системы и одним из каналов нисходящей передачи культуры на деревне[523].)