Проживая в Монтайю, а потом в Праде, Беатриса отнюдь не опасалась пускаться в относительно дальний путь до Коссу и Жюнака, наносила визит сестре по случаю родов, встречалась с Раймондой де Люзенак, которая прижала ее к груди и расцеловала, поскольку они состояли в родстве (I, 237—238). Но в той же Монтайю круг общения Беатрисы включает и самых обыкновенных крестьянок. Немало времени провела дама у очага в простом деревенском остале с Раймондой Мори и Алазайсой Азема, которые пересказывали ей катарские и вообще все слухи, ходившие в округе (I, 234—237, 308). Под влиянием бесед такого рода, зачастую еретических, прекрасная дама была растрогана речами крестьянок — элиту иной раз трогают аргументы, исходящие из низших классов, — и пожертвовала мешок муки для «добрых людей».
Благородные арьежанки привычны к подобным отношениям между женщинами, как в городе, в среде католической, так и в деревне, среди катаров (III, 26). В Памье жена сеньора Гийома де Вуазена слушает мессу в церкви Сен-Жан-Мартир в компании других женщин, составляющих часть ее общества, являющихся ее приятельницами или всегдашними спутницами. Кроме того, от деревни до деревни простирается специфическая цепь сердечного патронажа, связывающая сеньоресс с поселянками. Монтайонская торговка Алазайса Азема покупает сыры у Риксанды Паларес, хозяйки сыроварни в Люзенаке и любовницы небогатого местного дамуазо[524]. Потом, несколько позже, она встретится с другой клиенткой Риксанды. Речь идет об уже упоминавшейся благородной даме Раймонде де Люзенак, которая управляет местной сеньорией. Встретив Алазайсу, та обнимет и расцелует ее во имя общей привязанности к сыну торговки, вставшему на путь еретического «совершенства» (I, 313, 300).
В различных сферах деятельности, в разных местах процветают формы общественной жизни женщин, прежде всего крестьянок. Некоторые несколько поспешно именуют ее болтовней. Торговля сырами, например, позволяет скромным горным дамам передавать важнейшую информацию. Риксанда Паларес из Люзенака занимается торговлей сыром; она же работает вестницей; беспрестанно курсирует она от Лиму до Лорда, от Акс-ле-Терма до Тараскона. Из своих разъездов она возвращается с разного рода идеями, не всегда ортодоксальными. То же самое относится к Алазайсе Азема, вдове, занимающейся разведением свиней и торговлей сырами в Монтайю. Однажды, — рассказывает она, — направлялась я в Соржа, чтобы прикупить там сыров. Вижу, сидит у дверей своего дома Гайарда, жена Раймона Эсконье. Мы с этой Гайардой двоюродные сестры, я и подсела к ней. А она говорит мне:
— Слышь, сестра, Отье-то воротились.
Я ей в ответ:
— И где же это их носило?
— Да в Ломбардии, — говорит она. — Они все свое добро потратили и сделались еретиками.
— И как они, эти еретики? — спросила я.
— Добрые и святые люди.
— Слава тебе, Господи, — заключила я, — может, это и к добру!
И отправилась своим путем (I, 318).
Можно не сомневаться, что новость о возвращении Отье не замедлила обойти Айонский край со скоростью сыроторговли Алазайсы. «Арабский телефон»{260} изобретен не в XX веке.
Еще одно преимущественно женское место сбора и разговоров — мельница. В самом деле, обычное разделение труда в верхней Арьежи предписывает женщине доставлять на муле зерно на мельницу. Потом они привозят обратно домой муку[525]. В Акс-ле-Терме в 1319 году толпа окрестных жительниц спешила на местную мельницу, принадлежавшую сеньории графства Фуа (I, 151—153). Единственный мужчина, мельник Гийом Коссу, выделялся в этом гинекее. Ему достался сильный противник. В этой по преимуществу женской компании споры бывают отчаянные. В самом деле, едва только был убит Валантен Барра из Акса, близкий к местному прокатарскому дворянству, как ночные вопли сверхъестественного происхождения на кладбище, где похоронили этого Барра, сделались такими громкими, что кюре местной церкви не смели даже остаться ночевать в своей церкви! Одна из женщин, Жакетта ден Каро, использует дискуссию, вспыхнувшую по этому поводу среди клиентов мельника, чтобы перед лицом всех дам отрицать телесное воскрешение! Святая Мария! — говорит она, — После смерти да снова встретиться с отцом-матерью!.. Возвернуться от смерти к жизни!.. Воскреснуть при тех же костях и той же плоти, что и сейчас! Полноте! И Жакетта клянется на отборной, только что из-под сита муке, что не верит ни единому слову о телесном воскрешении. Мельник в смятении: он заявляет, что воскрешение — доподлинная истина, поскольку братья-минориты и кюре нашли о том запись в книгах и грамотах. И далее, будучи не в силах возражать, Гийом Коссу оставляет Жакетту и всю толпу женщин, возвратившись к помолу. Бедная девчонка двенадцати лет[526], прислуга кюре, оказавшаяся именно в тот день на мельнице, в итоге донесет на Жакетту ден Каро как на крепкую глоткой богохульницу.
Другое специфически женское занятие, способствующее обмену идеями, — забота о воде. Забота эта приводит обычно с кувшином на голове к источнику, расположенному на отшибе от деревни. Лет пятнадцать назад, — рассказывает Раймонда Марти из Монтайю, — пошла я по воду в компании Гийеметты Аржелье из Монтайю. Гийеметта мне и говорит:
— Ты видала добрых людей (еретиков, если по-другому сказать) в отцовском доме?
— Да, — отвечаю я.
— Эти добрые люди, — говорит мне тогда Гийеметта, — добрые христиане. Они держатся той римской веры, что и апостолы Петр, Павел и Иоанн... (III, 103).
Формы общественной жизни женщин берут свое во многих других местах: на кухне в вечерний час перед приходом мужчин с работы; в постели, если их по трое на одну кровать, крестьянок и дам благородных (III, 67; II, 291, 366); при выискивании другу друга вшей (I, 462—463; III, 288); на деревенской площади (I, 335—337, 316) — впрочем, это в большей степени место политического и мужского общения; при покойниках, которые — пока их обмывают, обихаживают, хоронят, поминают — вновь на какое-то время от агонии до погребения возвращаются в ведение женщин, как это было во младенчестве. Или просто в повседневной взаимопомощи: женщина у женщины, domus у domus, бедность у менее бедного хозяйства заимствует то сито, то возможность воспользоваться печью; вместе прядут шерсть; и болтают, болтают: обратите внимание с этой точки зрения на поведение Алазайсы Рив и Брюны Пурсель в Монтайю[527].
Как урчание в животе великана, женское бормотание слышится в любой деревне. Оно не оставит без внимания, при множестве других тем, ни ересь такого-то, ни беременность такой-то[528]. Чтобы оценить истинный и отнюдь не пустяковый вес такого рода пересудов и болтовни, надо, прежде всего, подчеркнуть, что крестьянки этой эпохи, как правило, ни более, ни менее образованы, чем их партнеры-мужчины. Длительной дискриминации, которая наступит позднее, с появлением приходской школы, предназначенной преимущественно для мальчиков, не существует или практически не существует. Поэтому женская речь этого периода настолько же исполнена смысла и серьезности, что и речь мужская. Ибо первая еще не обесценена школьной наукой, которая превознесет вторую. В ту эпоху неполноценность женщин была неоспорима, но связывалась с их физической слабостью или специализацией на работах, считавшихся второстепенными (кухня, огород, доставка воды, материнство, уход за детьми). В женской речи было не меньше смысла, чем в ее мужском эквиваленте.
В полуденный час речь эта пользуется на деревне чем-то вроде монополии: когда Гийеметта Клерг приходит к родителям позаимствовать мула для поездки за зерном в Тараскон, чтобы покрыть недород, она обнаруживает дверь закрытой. Это вполне нормально: мужчины вместе с мулом в поле на уборке репы. Зато женщины, иначе говоря, соседки присутствуют, снуют на улице и стоят в проемах дверей своих домов (I, 340). Иногда и отдельный мужчина пройдет, скажет несколько шутливых или озорных слов собравшимся дамам или даже, «заигрывая», сделает вид, будто собирается забраться на какую-нибудь сверху. Следует более-менее наигранный испуг жертв, женщин большей частью замужних:
