Однако у окружения Пьера нет подобных мотивов для молчания. Эмерсанда Марти из Монтайю и Бланш Марти из Жюнака, сестра Раймонды Пикье, обе беглянки, оказавшиеся на иберийских землях, разоблачают скандальность ситуации и чуть позже жестко излагают Пьеру Мори суть его неудач. Я не высоко оцениваю заслуги сеньора Белибаста перед вами, — говорит Эмерсанда Пьеру. — Он женил вас на Раймонде, потом развел вас друг с другом и устроил такую бурю в своем доме, что вынудил вас отправиться куда подальше прямо посреди зимы. Вы чуть не замерзли до смерти на горном перевале (III, 198).

Что касается Бланш Марти, то она добавляет жару, превзойдя свою кумушку, и режет правду-матку по поводу этой Раймонды, бывшей в течение трех дней женой нашего пастуха. Одно время, — говорит Бланш, — я, Гийом Белибаст и Раймонда жили все вместе в деревне Прад[165]. Как-то раз я зашла неожиданно в комнату, где спали Гийом и Раймонда, и застала парочку в кровати. Гийом же стоял на коленях, как если бы он как раз собирался плотски познать Раймонду или как если бы только что это сделал. Когда застигнутый врасплох Гийом меня заметил, он закричал:

— Ублюдочное отродье, вы только что помешали делу Святой Церкви! (III, 198).

И Бланш, у которой язык не знает усталости, заключает: Или зря я верю своим глазам, или Гийом точно как раз и занимался сами знаете чем с Раймондой. Для одураченного пастуха — возможно, одураченного добровольно, из братской верности — дело становится ясным. Гийом обрюхатил любовницу; чтобы спасти свою репутацию «совершенного», он выдал ее на несколько дней за доброго пастыря, который тем самым становился отцом будущего ребенка. Гийом буквально сделал Пьеру ребенка. «Святой муж» был, безусловно, Тартюфом. Но отдадим ему должное: это Тартюф, который умрет на костре. Можно понять, почему на сей раз Оргон остается предан ему.{122}

Будучи великодушным другом, наш пастух из Монтайю решает обо всем забыть. Несмотря на быстро распавшийся брак, он остается верен Белибасту, который продолжает жить за его счет. Он даже принимает участие в долгом путешествии на север, предпринятом святым человеком и его людьми по наущению провокатора Арно Сикра. Последний проник в белибастову колонию, как червь в яблоко, чтобы разрушить ее изнутри. Вслед за поимкой Гийома Пьер, после нескольких не представляющих интереса передвижений, в свою очередь будет схвачен инквизицией. В 1324 году его осуждают на заключение и он исчезает с горизонта наших архивов.

Дают ли биографии Пьера и Жана Мори, Пелисье, Бене, Мора и других, в сочетании с множеством разрозненных фактов пастушеской жизни из регистра Фурнье, основания для этнографического исследования овцеводческих Пиренеев в первой четверти XIV века? Я склонен полагать, что да, настолько насыщены протоколы инквизиции данными, относящимися к сезонным перегонам и выпасу овец.

Роза Бонер. Пиренейский пастух. Музей Конде, Шантийи.

Прежде всего, этнография экономическая: пастухи и пастушки — люди дела, борьи[166], иной раз очень жесткие. Борья есть борья, усвоит Пьер Мори на собственном горьком опыте после разбирательств по поводу шерсти, ягнят и шкур со своей родственницей Гийеметтой Мори. Обмен высоко в горах монетаризован (да и как иначе), но не настолько, чтобы вытеснить меновой торг и натуральные расчеты, которые расцветают, едва почувствуется временная нехватка наличных денег. У Пьера Мори не было денег, и он рассчитался с Раймоном Барри тридцатью баранами, всем своим достоянием, в возмещение части той цены, что он должен был заплатить, когда купил у этого Раймона Барри сто овец (II, 186). Раз нет денег, отдаю баранами: подобные рассуждения, или подобная практика, кажутся весьма распространенными. Алазайса Форе из Монтайю предлагает полдюжины или даже дюжину овец Бернару Бене из того же прихода, если он согласится скрыть от инквизиторов еретикацию Гийома Гилабера, брата Алазайсы (I, 404). И в целом, идет ли речь о подкупе тюремного сторожа или о том, чтобы расположить к себе «добрых людей», правило остается одним и тем же: подарите шерсть. Нет лучшего подарка, чтобы поддержать или завязать дружбу. Значение прямого обмена не препятствует существованию и функционированию денежной экономики, вероятно, даже более активной в овцеводческих горах, чем в зерновом понизовье[167]. Деньги появляются в промежутке между продажей шерсти и покупкой ягнят: Пьер Мори потребовал у Гийеметты звонкой монеты с выручки от продажи шерсти, собранной со стада, которое он ей доверил годом раньше. Она ответила:

— С тех денег я купила ягнят... (III, 172).

К словам любезно-лживой Гийеметты не всегда следует относиться с полным доверием. Однако верно, что шерсть, с ее высокой рыночной ценой, позволяла выручать значительные суммы денег, вновь превращающиеся в овец на следующем этапе экономического цикла. Еретик Арно Марти из Жюнака очень нуждался в деньгах: он продал двадцать овец за десять турских ливров и шерсть с этих овец за шесть турских ливров. Следовательно, одна только шерсть составляет больше трети от общей стоимости стада (шесть ливров из шестнадцати)[168]. Ничего удивительного, если у пастухов складывается иногда впечатление, что они богаты или, по крайней мере, относительно богаты: больше глаз горит, чем мошна велит. Так, решив купить сто овец за тысячу барселонских су, Пьер Мори по уши влез в долги (III, 177; II, 186).

Организация в пространстве пастушеской экономики нам известна и непосредственно из некоторых текстов того времени, и опосредованно, благодаря «регрессивной» истории, в частности недавним работам М. Шевалье{123}, посвященным пиренейскому животноводству.

Согласно этим работам, отгонное скотоводство вступает в конфликт то с правами крупных сельских сообществ, то с правами сеньоров, сумевших утвердить свою власть над той или иной частью высокогорных пастбищ в иберийской или пиренейской зоне. Этот дуализм общинной и сеньориальной власти существовал уже во время странствий наших пастухов из Монтайю.

Пьер Мори, например, на перевале Флике (в районе Таррагоны) выгоняет своих овец пастись на обширное пастбище, контролируемое епископом Лериды, запретившем выпас на нем (III, 170). Двенадцать подчиненных возмущенного вторжением епископа спешно поднимаются от Бисбаля де Фальсе, чтобы конфисковать овец Пьера. Тот выпутывается из переделки, веля испечь огромную лепешку, которой во время устроенного по такому случаю ужина насыщает двенадцать епископских сбиров вместе со своими присоединившимися к пиршеству серданскими, каталонскими и арьежскими друзьями. Роль сеньоров в овцеводстве может, впрочем, проявляться на двух уровнях: на уровне земель, отведенных под пастбища, но также и на уровне самих овец, которые могут быть собственностью могущественных лиц, знати, сеньоров, церковников или госпитальеров{124}. В числе крупных овцевладельцев, с которыми наш пастух вступает в отношения найма или конкуренции, находятся, например, дама Брюниссанда де Сервелло (II, 185) и Госпиталь св. Иоанна Иерусалимского неподалеку от Сан Матео[169].

Наряду с дворянской, церковной или госпитальерской сеньорией, правом контроля за овцеводством обладают и сельские или городские сообщества; это право относится в большей мере к земельным владениям, чем к самим стадам. Пьер Мори, — рассказывает Гийом Мор, — два лета пас овец на перевале Паль, в переделах земли Бага, а другим летом — на перевале Кади, в пределах земли Жоза[170]. Упоминание о пределах земель достаточно ясно указывает на то, что каталонские общины Бага и Жоза контролируют сезонные перегоны пиренейских пастухов на своих общинных пастбищах. Эти пастбища ограничивались извне: их границы совпадали с границами общинной земли. С другой стороны, они ограничивались и изнутри запретами на выпас, охранявшими огороды и кустарниковые культуры, непосредственно окружающие приходские жилища. Жанна Бефай (из Монтайю), проживавшая в Бесейте, помогла Пьеру и Арно Мору вывести стадо из деревни (из Бесейта), присматривая за тем, чтобы стадо не впаслось в сады и виноградники названной деревни (II, 390). Другое заметное ограничение: раздел между выпасами, будь они общинные или нет, и пашней. Важнейшей задачей приходских сторожей, которые в Монтайю, как и в других местах, следят за межами, было препятствовать стадам вытаптывать поля или, как говорили, травить на корню урожай (II, 505). Риск потравы очень велик, поскольку рядом с домами, пахотными наделами и виноградниками существуют зоны, по крайней мере, в некоторых местах, куда уже не забредают дикие звери; это дает пастухам возможность расслабиться и оставить на какое-то время своих овец, в результате чего скот может выйти за пределы выгона и потоптать хлеба. Гийом Белибаст и Пьер Мори, когда пасли своих овец, могли уйти куда вздумается, потому что на лугах (меж засеянных полей), где они находились, пастухи не боятся волков, которые туда не забираются. Единственная напасть — «потрава», коли пастухи могут ночью пустить свои стада пастись на пажити и уйти куда вздумается до самой зари (II, 182).