— Сын мой, тебе не следует туда возвращаться. Оставайся лучше здесь, с нами. Во всяком случае, у тебя нет ни сына, ни дочери, никого не надо кормить, кроме себя самого. Ты мог бы жить здесь, не особо утруждая себя. Если тебя там схватят — ты погиб.

На что Пьер Мори возражает, однозначно связывая свою судьбу с посещениями родных мест:

— Нет, я не смог бы насовсем остаться тут (в Каталонии). И все равно, никто не сможет отнять у меня мою судьбу (III, 183).

Вернемся от субъективного (переживание идеи судьбы Пьером Мори) к объективному (пастушеская система производства): в конечном счете, мир пастухов, среди которых вращается добрый пастырь, сам движется в рамках достаточно определенных социально-экономических категорий[214]. У Мори и ему подобных великих путешественников нет ни жены, ни детей, ни домочадцев. Несмотря на их относительную обеспеченность движимым имуществом (деньги, стада...)[215], у них нет возможности аккумулировать большое количество «объектных» богатств, поскольку пастухи ограничены необходимостью перемещений, не позволяющей иметь громоздкое имущество, которым окружают себя люди, ведущие оседлый образ жизни. Вместо накопления вещей Пьер Мори, постоянно живущий «на грани транспортабельности»[216], выбирает минимизацию желаний, перенесение желаний или «склонностей» на другой тип «богатства», одновременно заменяющего ему семью: мимолетные связи, возникающие на пастбищах или в тавернах; обширная сеть человеческих отношений, опирающихся на естественные или искусственные братские связи, кумовство, бескорыстную дружбу или артельные отношения. Подобный стиль жизни, основанный на свободно принимаемой судьбе, — это ли не определение благодати? — нравится доброму пастырю. Судьба для него — это предназначение. Баран — это свобода[217]{146}. Он не обменял бы ее на чечевичную похлебку, многократно предлагавшуюся ему друзьями, хозяевами, паразитами, побуждавшими его жениться, закрепиться, быть принятым в богатую семью. Моя судьба, — отвечает Пьер Мори тем из собеседников, кто более или менее чистосердечно хотел видеть его остепенившимся, — она в том, чтобы бродить по горам, по долам, повсюду заводить кумовей да временных подружек. У нашего пастуха есть ощущение, выраженное им без прикрас, что он обладает «достатком без избытка»[218]. Материальные блага стали бы для него тяжким бременем в самом буквальном смысле слова: их трудно было бы перевозить в непрерывных странствиях от Таррагоны до Пиренеев. Предложенные Маршаллом Салинзом формулы можно с успехом применить к нашему пастуху: «он не беден, а свободен». Он находит удовольствие в горской вольности, которая проявляется в том, что по велению души можно выбросить в растущий на склоне кустарник кресты из желтого сукна, которые цепляет инквизиция (II, 177). У Пьера Мори есть часы досуга, заполняющие его частые отлучки; несмотря на болезнь, холод, изнурительные переходы, которые не дают нам идеализировать его по-собачьи трудную жизнь, он всегда находит пропитание для своих стад, для себя самого и для друзей. Протеинов ему хватает: молоко, мясо, сыр.

Общее равновесие этой жизни обеспечивается благодаря самому свирепому мальтузианству{147}: бывают, разумеется, любовницы, но нет ни жены, ни, главное, детей. (Вспомним показательный эпизод с неудачным браком.) Тот же смысл имеет отказ, в конечном счете, от устойчивого материального состояния: никакого domus, лишь временная кабана. У Мори мало собственности, но он не нищ. Когда он теряет свое небогатое имущество, он делает это с улыбкой, поскольку знает, что при своем ремесле сумеет легко наверстать упущенное. Обутый в облегчающую долгие переходы пару добрых башмаков из кордовской кожи (I, 20) — единственная роскошь, которую он себе позволяет, — не скованный благами этого мира, не думающий о почти неизбежном будущем аресте, о чем позаботится инквизиция, живущий увлекательной и полной страстей жизнью, Пьер Мори — счастливый пастух. Благодаря ему я, перелистывая старые тексты Жака Фурнье, обнаружил в народной среде призрачный образ своеобразного счастья времен Старого порядка.

В первой части Монтайю я провел не более чем научный опыт, сняв несколько пластов целины: взгляд на деревню в целом, на местные особенности и социальный строй; фундаментальная проблема domus, конкретизированная примером наиболее влиятельного дома Клергов, в котором, в свою очередь, доминирует личность кюре. Оттуда мы поднялись к горным пастбищам и отгонному овцеводству, которые очерчивают внешний круг связей общины. Мир пастушеских хижин представил нам симпатичную фигуру Пьера Мори как антипода Пьера Клерга.

Далее наше исследование пойдет иным курсом. Оно станет более стратиграфичным, более детальным и — порой, но не всегда — менее персонализированным. Взамен почти географического перемещения между сферами — из мира domus в мир хижин — обратимся к методу глубинного исследования. В нижнем геологическом слое мы, по мере возможного, рассмотрим тонкий мир поведенческих стереотипов, коими выткана повседневная жизнь. При этом наше внимание привлекут проблемы любовной, сексуальной, супружеской, семейной жизни и демографии. Наконец, мы решительно приступим к обширной теме деревенской, крестьянской, народной культуры и человеческих взаимоотношений, понимая слово «культура», разумеется, в широком, принятом у антропологов смысле.

Сначала о жестах: не следует ждать от меня исчерпывающей полноты в сфере, где нет ни детальной информации, ни наработанных подходов к проблеме. Мое досье жестикуляционной активности Монтайю на более широком фоне арьежской культуры будет кратко и неполно. Ограничусь, насколько позволяет документация, обращением к немногим естественным или естественным с виду жестам. Прочие, очевидно, в большей степени обусловлены культурой и групповыми стандартами. Некоторые жесты в неизменном виде дошли до нашего времени и остаются обиходными: такая устойчивость свидетельствует о долговечности поведенческих моделей. Иные же исчезли или видоизменились.

Вопроса о смехе и улыбке я уже касался в связи с Пьером Мори. А посему, обращаясь к уровню простейших эмоций (плач, веселье...), буду делать упор на слезы. В подобающих случаях люди Монтайю плачут. Возможно даже, что в горе и радости они пускали слезу несколько легче, чем наши современники. (Но мы не располагаем никакой статистикой по данному вопросу, ни ретроспективной, ни современной...) Плачут, разумеется, ожидая или переживая несчастье. Оплакивают смерть дорогого существа, в частности ребенка, даже только родившегося[219]. Будь то мужчина или женщина, но страх снова сделаться жертвой доноса в инквизицию вызывает бледность, дрожь, слезы (II, 227, 279; III, 357). А также рыдания — в соответствии с местной иерархией ценностей, отмеченной в среде пастухов — в случаях предательства дружбы или товарищества, особенно, если оно приправлено угрозой угодить под арест инквизиции. Такова, например, реакция Пьера Мори, когда его дядя Арно Форе и односельчанин Гийом Бело, опасаясь кары, отказались его принять в Монтайю (оправдываясь нежеланием подводить друзей). Он плачет, поскольку тем самым они попирают священный долг гостеприимства, родства, землячества (II, 174).

Аналогична реакция Гийома Белибаста, более уязвимого, чем можно было бы вообразить, принимая во внимание его бурную жизнь, — убийство, любовница, скитания — он отнюдь не кисейная барышня. Святой муж плачет, уязвленный тем, что Жан Мори (брат Пьера) отказал ему в коленопреклонении, пригрозив, — правда, без последствий — выдать инквизиции: