Стоит ли удивляться этому прохладному отношению? Разумеется, нет: благочестие во Христе в эпоху расцвета Средневековья и еще более неистовое в позднее Средневековье будет всегда принадлежать лишь элите, пусть даже многочисленной, а также массе в периоды паники. Наши горцы никоим образом не входят ни в эту составляющую меньшинство элиту, ни в сбивающуюся в особых случаях под сенью креста преимущественно городскую толпу. И не будут входить. Мы можем копнуть глубже. Любовь к божественной личности как таковая малоизвестна и еще меньше распространена в качестве практики в горных областях графства Фуа. Конечно, и здесь можно встретить некоторых «любителей», один из них — Бернар Франка (I, 352). Крестьянин из Сабартеса, но куда более образованный, чем «агностики» из его деревни... Этот человек — клирик, почти латинист, тонко чувствующий вольнодумец: находясь в церкви, он осмеливается напомнить своим согражданам, что в основе богоугодных дел находится любовь, и замечает по этому поводу, что ценны лишь те пожертвования и та милостыня, которые даются, как он говорит, из любви, а не из боязни. А потому, отважно продолжает он, долой продиктованные страхом приближающейся смерти завещания, отдающие часть имущества бедным! Но Франка является также одним из немногих людей, упоминающим таким образом, пусть вскользь, христианскую любовь к Божеству, опирающуюся на пример и на учение Спасителя[750]{340}. Пьер Отье, напротив, станет восхвалять взаимную любовь членов своей секты, которые будут любить друг друга как братья, отцы, матери и сестры, когда окажутся в раю[751]. Человеческий идеал спасения снова выходит на первый план.

Наряду с Христом Дева Мария также является очень популярным персонажем в Монтайю, как и во всем Сабартесе. На протяжении всего периода расцвета Средневековья деятели церкви, начиная со св. Бернара{341} и св. Доминика, по разным причинам и в разной степени ревностно культивировали поклонение Богоматери в атмосфере нежности и душевного порыва[752]. В 1254 году собор в Альби стал для окситанского населения ретранслятором мариальной моды: он возвел Ave Maria в ранг основных молитв, в один ранг с Credo и Pater, которые, как предполагалось, вдалбливались в головы всех лиц старше семи лет[753]. (Согласно Нунану, исследователю birth control, который в этом вопросе скорее категоричен, чем доказателен, это продвижение Ave Maria имело своей задачей вернуть ценность воспроизводству потомства, осуждаемому катарством[754]: благословен плод чрева Твоего...)

Таковы были официальные предписания. Но как обстоит дело с реальным почитанием и с мариальной практикой на уровне сабартесской элиты, и в особенности в менее доступных для изучения Монтайю и «тамошних краях»? Со средними слоями небольших городков, из которых вышел башмачник Арно Сикр, сын нотариуса из Тараскона и дамы из Акса, все ясно: в этой группе Ave Maria входит в минимальный багаж католической культуры индивида.

— А вы, как вы молитесь Богу? — спрашивает Белибаст у Сикра.

— Я осеняю себя крестным знамением, — отвечает доносчик, — я поручаю себя Богу, который умер за нас на кресте, и Деве Марии, я читаю Pater Noster и Ave Maria... я пощусь накануне [праздника] Богоматери.

— Баран блеет, потому что говорить не умеет, — с иронией отвечает Белибаст. — Знайте, что Ave Maria ничего не стоит. Ее изобрели кюре...[755] Что до вашего поста, так в нем не больше толку, чем если бы волк постился! (II, 37, 54).

Насмешливую досаду Белибаста легко предвидеть, зная его альбигойские взгляды. И все-таки благочестие Арно Сикра, доносчика и неприятного типа, но хорошо образованного христианина, может вполне показаться простецким, хотя представляет собой полный набор: оно включает в себя целый ряд знаков почтения в виде жестов и молитв, адресованных Отцу, Сыну-искупителю, Святому Кресту и Деве Марии.

Богоматерь с младенцем. Скульптура XII в. Музей искусств, Барселона.

В самом Монтайю крохотная благородная и клерикальная местная элита поклоняется Марии, по крайней мере проявляет внешние знаки благочестия: кюре Клерг хоронит свою мать у посвященного Деве Марии алтаря, за которым он исповедует. Беатриса де Планиссоль забывает иногда прийти к воскресной мессе, однако оправившись после родов она отдает долг местной Деве Марии из Монтайю в виде цветной свечи, называемой перекраской, которую изготовляет собственными руками (I, 223). В рамках этой социальной группы не только дриада голубых кровей чувствует себя связанной с Матерью Христа: в кругу знати, к которому она принадлежит, охотно отмечают Успение Богородицы дружеской пирушкой весьма мирского, конечно, характера, во время которой специально приходит какой-нибудь бедный Frater, чтобы спеть Ave Maria (II, 123).

Как обстоит дело с собственно народными и деревенскими социальными группами? Арно из Савиньяна, тарасконский каменщик, знает Ave Maria, а также Pater, Credo и несколько псалмов. Но стоит заметить, что этот образованный, урбанизированный ремесленник-иноверец, кузен нотариуса, явно выделяется среди vulgum pecus. Что касается крестьян, они скорее знают, хотя бы понаслышке, Pater Noster, чем Ave Maria[756], которая, впрочем, некоторым из них известна. Само собой разумеется, они полностью в курсе существования Девы Марии и весьма чувствительны к ее чарам. Многие из них способны не только назвать ее, но и молиться ей с усердием, если не с пылом. Я много раз говаривал моему брату Пьеру (поддавшемуся альбигойству), что ему следовало часто повторять Pater Noster ш Ave Maria, — говорит Жан Мори, монтайонский пастух, остающийся наполовину католиком (II, 446). Самого Жана обучила Pater и Ave Maria его собственная мать (в то время как его отец держал в семье сторону еретиков [II, 449]).

Один любопытный текст являет нам крестьянку из Фуа, настолько приверженную Деве Марии, насколько это возможно в той среде и в тот период. Шестнадцать лет назад, — рассказывает в 1314 году Риксанда Кортиль, дочь крестьянина из Вейши и жена крестьянина из Аску, — в день праздника я пришла в церковь в Аксе и преклонила колени перед алтарем Блаженной Марии, где и принялась молиться ей. Гийеметта Отье, жена Амьеля Отье, теперь уж покойного, была неподалеку от меня. Услыхав мою молитву, она мне сказала:

— Перестань молиться Марии. Молись лучше Господу нашему.

Но я и дальше молилась Марии! (III, 308).

Риксанда Кортиль — вовсе не католическая святоша, поскольку не ставит себе в вину то, что лично относит «добрым людям» зерно, считая их присутствие в этих краях гарантией плодородия в Сабартесе (III, 307). И между тем текст не вызывает сомнений: она молится именно Богородице, вслух, упорно, перед специальным церковным алтарем и не обращая внимания на других. Произносит ли она в данном случае просто Ave Maria? Это возможно, но не обязательно: по поводу этой детали текст хранит молчание.

В Монтайю я не нашел крестьянок, подобно Риксанде Кортиль открыто демонстрирующих свою приверженность культу Марии. Однако очевидно, что Дева Мария в менталитете наших монтайонцев занимает важное место. Мать и дочь Тестаньер — две простушки, но себе на уме (I, 457, 461). Если верить им, то спасение души осуществляется сразу и нашим спасителем «Богом» (id est Христом, плохо идентифицируемым этими дамами) и Блаженной Марией. Дева Мария в данном случае не ограничивается своей ролью заступницы, в которой она и должна выступать согласно правильно понятой католической теологии; согласно двум монтайонкам, отражающим, несомненно, распространенное мнение, она обладает и собственными полномочиями спасительницы. Эта смутная, но мощная идея, которая может доходить до обожествления [adoration] Девы Марии, обнаруживается во всех концах Сабартеса. Он поручил свою душу Богу и Блаженной Марии... и обоих он куртуазно превозносил; а стало быть, он не еретик, — говорят посетители таверны в Фуа, комментируя, как заправские болельщики, поведение одного вальденса на костре (I, 174).