Итак, прежде чем убить человека, нужно дважды подумать. Между угрозами и действием — целая пропасть, которую не так легко перейти. Безусловно, семейные структуры, в основе которых находится domus, вдохновляют на своего рода вендетту, часто больше символическую, чем кровавую[905]. Но мы не на Корсике 1680— 1720 годов, где выстрелы из аркебуз будут раздаваться тут и там как праздничные фейерверки и где всякий год каждый сотый житель острова, или около того, будет погибать насильственной смертью (действительная доля составляет 0,75 процента[906]). В Монтайю отношение числа убийств к числу жителей бесконечно меньше: на протяжении жизни одного поколения в этой деревне, насчитывающей 250 жителей, зарегистрировано одно-единственное убийство (годовое соотношение 0,013 процента). Это соотношение (подсчитанное на основе явно недостаточной «статистической» базы), возможно, несколько превышает аналогичную величину, относящуюся к наиболее мирным периодам XIX и XX веков. Оно, однако, в двадцать-тридцать раз меньше, чем подобная величина в наиболее опасных кварталах Гарлема, на Манхэттене в начале 1970-х годов[907].

В целом представители народных и крестьянских слоев охотно угрожают смертью; они становятся более сдержанными, когда речь идет о том, чтобы перейти к делу[908]. Их насилие — в большей степени символическое, чем реальное. Многие носят с собой нож, даже меч, но, как правило, довольствуются тем, что обнажают умиротворяющее или угрожающее оружие, не доводя дело до его использования. Вы можете нанять «профессионалов», но это ничтожные личности, которые берут ваши деньги и никого не убивают. Возможно, потому, что чувствуют — в глубине души вы и сами не очень стремитесь к тому, чтобы пролилась кровь. Даже народное сопротивление инквизиции, за редкими исключениями, остается пассивным, ненасильственным, даже несущественным. Конечно, в этом регионе осуществляется коллективное преступление: его днем и ночью совершают власти диоцеза, действующие от имени подлецов из доминиканской инквизиции; оно направлено на людей, на имущество, на идеи. Но в отношениях между самими индивидами преступления против имущества остаются довольно скромными; в большинстве случаев проблемы легко решаются простыми деревенскими байлями. Что касается преступлений против личности, их число увеличивается за счет легкости, с которой представители элиты готовы удавить или зарезать нижестоящего. Это будет для них гораздо более простым делом, чем для сегодняшней элиты, однако ситуация эволюционирует в сторону более терпимого уровня.

Исследование этических проблем можно считать достаточно полным после напоминания об относительной и умеренной сексуальной свободе, царящей в деревне. В форме действительно преступных деяний, но не принимающих массового характера, она может доходить до изнасилований (два случая в Монтайю) или до не столь тяжких покушений на изнасилование. Мы также видели, сколь мал престиж труда и трудового усердия в шкале ценностей и в повседневной практике наших героев. В этом отношении существующая на практике в архипелаге domus мораль куда как далека от той, что породят много позже, в Новое время, протестантская и католическая Реформации, пуританская и янсенистская: обе в равной степени будут нетерпимы к сексуальным связям и одержимы идеей заставить человека работать. Наши монтайонцы, будь они католиками, катарами или «ни то, ни се», оцениваемые по двум этим критериям, — отвращение к сексу и отвращение к лености — находятся еще, слава Богу, от них на невероятном расстоянии[909].

Этика Монтайю выливается в своего рода политику или, по крайней мере, в агрессивную, если не воинствующую, социальную деятельность. Жители деревни и их собратья из Сабартеса, как христиане, так и катары, проникнуты евангельским неприятием «богатства», которое тонко сочетается с их «домашними», конкретными установками по поводу распределения благ в этом мире. Это отторжение соответствует состоянию общества, где демографический подъем, незначительный объем валового продукта и его медленный рост, неравное распределение благ фактически постоянно создают пауперизм. Если в этот период бедность является темой, постоянно присутствующей в течении большой временной длительности, то прежде всего потому, что всем известно — она неизлечима (в нашем веке социализм восстанет или попытается восстать как раз против этого фатализма; но он будет опираться на экономические перспективы, кардинально отличающиеся от существовавших ранее).

Богач пирует, бедняк в язвах сидит у дверей. Миниатюра из евангелиария императора Генриха III. 1039 г.

На первый взгляд, здешнее осуждение богатства, роскоши и власти, которая сопровождает или подразумевает их, кажется всеобщим; кюре Клерг, как и положено истинному катару, обрушивается на брак в беседе со своей подружкой: брачная церемония в церкви, говорит он, это лишь мирская суета (1, 225). Что до светской власти, то она (как и женщина, земля и деньги) является даром дьявола. И как таковая достойна осуждения, по крайней мере с альбигойской точки зрения здешних мест. Я дам вам жен, которых вы будете страстно любить, — говорит дьявол добрым духам, которых он хочет соблазнить (согласно одной из версий альбигойского мифа о падении, изложенной пастухом Жаном Мори [II, 489—490]). — Из одной птицы у вас будет две, из одного животного — двое животных. Кого-то из вас я сделаю королями, или графами, или императорами, или господами других людей...

Простые католики, как и катары, считают богатство и связанные с ним удовольствия неизбежным источником греха. Да ну, метр Арно Тессейр, — говорит один заключенный в Памье врачу Тессейру из Лорда, который умирает в своей камере, отказавшись исповедаться в своей грешной жизни (II, 219), — вы купались, однако ж, в такой роскоши! И жили вы куда как широко! И у вас было столько мирских забав и развлечений! Да как может быть, чтобы вы были без греха?

В верхних землях графства Фуа богатство — это владение земными благами, но это также, как мы видели, власть, влияние, знание, сеть дружеских и клиентелистских связей. По такому счету бедняки, иными словами те, кто лишен одной из этих характеристик, оказываются крайне многочисленны; можно даже предположить, что их число, если мы берем слово «бедный» в широком значении, включает в себя большую часть простого крестьянского населения. Аргумент в пользу подобной интерпретации можно извлечь из отповеди, которую дает сидящему в тюрьме Бернару Клергу Жак Фурнье. Клерг, владелец недурного состояния, как мы знаем, просит прелата любезно сообщить ему имена доносчиков, засадивших его за решетку; но Фурнье сухо отвергает эту просьбу. Отказ мотивирован. Назвать вам имена тех, кто на вас сообщил? — говорит он Бернару. — Как же! Это слишком опасно для тех бедных и беззащитных людей, что вас обвинили. Подумайте, Бернар, о вашей власти, о ваших знаниях, о тех серьезных угрозах, что вы уже произносили в адрес кое-кого, о множестве ваших друзей (II, 302).

Однако в деревне слово «бедный», не вообще, а в значении «неимущий», воспринимается местным сознанием в более усеченном виде. Для монтайонцев паупер — это нищий, бродячий или нет[910]. Либо это опустившийся на дно мужлан, личное состояние которого оценивается меньше, чем стоит дом (то есть меньше сорока турских ливров), и не включает в себя ни землю, ни пахотных животных, ни достойное этого имени стадо, ни осталь в полном смысле слова, ни даже, в крайнем случае, знание ремесла[911]. Это также может быть глава семьи, потерявший свой дом, разрушенный или конфискованный по решению инквизиции[912]. Потенциально к категории деревенских бедняков принадлежат кандидаты на должности пастухов или поденщиков, домашних и пахотных работников, служанок, а также младшие дети деревенских семей, незаконнорожденные и вообще все, кто работает по найму. Численность этой группы охватывает как минимум 20—25 процентов местного населения[913]. Однако мы должны делать различие, как показал Шарль де ла Ронсьер на примере флорентийского региона[914], между бедными самими по себе, и бедными для других, то есть теми, кого считают таковыми и кому, возможно, помогают богатые, более обеспеченные или менее бедные люди. Многие из низших слоев крестьянства в Сабартесе полагают, что они бедны[915]. Однако подаяние остается избирательным и преимущественно предполагает бедного по статусу, заслуживающего поддержки, нищего, мигранта, крестьянина, доведенного до нищеты и бродяжничества разрушением его дома инквизицией. Бедняк, который имеет постоянную работу или сам занимается земледелием, не является бедным, достойным подаяния (III, 356).