Можно даже не останавливаться подробно и вновь на том, насколько этика стыда[899] и соседства связана с фундаментальным феноменом domus, который, как и везде в этой книге, рассматривается одновременно как семейная ячейка (жена, дети и т. д.) и как строение. Все споры по поводу позорного завязываются вокруг проблемы инцеста, нарушающего прежде всего относящееся к семье табу. Что касается привлечения к рассмотрению вопроса соседей, то оно самым очевидным образом связано с близким расположением домашних строений и засеянных или предназначенных для выпаса земельных участков.

Продолжая анализ за пределами этих предварительных замечаний, можно ли сказать, что монтайонское и сабартесское общество является криминальным? В том, что касается воровства и «преступлений против имущества», экстериоризованная этика осталя, предписывающая взаимное уважение владений, дает, судя по всему, довольно успешные результаты. На исповеди люди обвиняют друг друга лишь в мелком воровстве, таком, как кража фруктов или овса. Пьер Отье или Белибаст строго отчитывают Пьера и Жана Мори за те редкие случаи, когда пастухи прибирают к рукам жирную ярочку или трех чужих овец, затесавшихся в их стадо. В Орнолаке отмечен случай кражи вещей (или денег?) — за помощью обращаются к Деве Марии Монгозийской. На ярмарке всегда есть риск, что у вас стянут сукно (I,156—157). В текстах случайно упоминаются какие-то фальшивомонетчики и разбойники с большой дороги (но здесь так мало больших дорог и так мало монеты...). В самом Монтайю все друг друга знают, чужаков тут же обнаруживают; «преступления против имущества», таким образом, почти отсутствуют. Разумеется, взаимное доверие не является полным, и двери домов могут закрываться на ключ. Также можно отметить потраву полей овечьими стадами или путниками, которых вяло призывает к порядку деревенский сторож посевов; бедные местные побирушки с легкостью «одалживают» овса, дров или сито у соседки или родственницы, не всегда спросив ее согласия. Все эти шероховатости не опровергают общего факта: в целом в нашей деревне с уважением относятся к чужому имуществу.

Могущественные люди округи, конечно, допускают серьезные нарушения этого принципа: Клерги или Азема конфискуют поле или стадо, принадлежащие более слабому. Но эти конфискации теоретически имеют под собой «законную» базу: они осуществляются от имени байля, графа или шателена под предлогом борьбы с ересью, скрывающим местные конфликты между группами. «Воровство» в данном случае очевидно, но оно не является самоцелью, оно не осуществляется ради украденного, как это происходит ныне в наших городах, где преступления против имущества цветут столь буйным цветом; на практике и с точки зрения права оно является лишь стратегическим этапом или средством в битве между domus с целью захвата власти[900]. Прудон в этих обстоятельствах сказал бы, что сеньория и байлия — это кража{384}. Отвратительная кража, но не являющаяся «нелегальной» согласно букве, если и не духу, обычного права.

В сравнении с относительной безвредностью «преступлений против имущества», взятых сами по себе, преступное посягательство против личности, или, скажем кратко, насилие, носит в наших местах гораздо более тяжелый характер. Опирающаяся на domus мораль в рамках повседневной жизни с относительным и условным уважением воспринимает чужое имущество, но, напротив, вдохновляет по важным поводам на месть. И недостатка в поводах нет. Месть становится особенно опасной, когда богатый, могущественный или знатный осталь мстит осталю бедному. С этой точки зрения невозможно недооценить риск, связанный для нижестоящих с возможными угрозами со стороны местных сеньоров и особенно их байля.

Список злодеяний могущественных людей, с учетом статистической беспомощности наших источников, по определению оказывается преувеличенным или, скорее, преувеличивающим. По отношению к элите они выставляют на передний план злодеяния преступного меньшинства и оставляют в тени бездействие и неагрессивность невинного большинства. Этот список, тем не менее, достаточно эффектен[901], особенно если сравнить его с современными данными о преступлениях против личности в XIX— XX веках. Они будут совершаться grosso modo представителями низших классов, а не элитой, какой бы она ни была.

В Монтайю Клерги, байль и кюре, какое-то время держат деревню «в кулаке»; они законно вырывают язык Мангарде Мор в наказание за обвинение (справедливое), выдвинутое ею против них. Клерги, по-видимому, замешаны и в убийстве (беззаконном!) Арно Лизье, фанатичного католика и врага их группы[902]. Нужно оговориться, что при этом убийстве они опирались на сообщничество, пассивное или деятельное, большинства жителей деревни, симпатизирующей альбигойству. В Жюнаке сеньоры и шателены деревни, господа де Жюнак, собственными руками или руками своих подручных душат кузнеца Пьера Марти, заподозренного в доносе на них как на катаров. После этого, смыв грех ереси убийством возможного доносчика, господа де Жюнак могут позволить себе роскошь вновь стать добрыми католиками, поскольку отныне никто не осмеливается сказать против них и слова! В целом доносчики рискуют быть — а иногда и оказываются — убитыми выжившими членами семей, ставших их жертвами: одного соглядатая бросают вниз с моста, другому угрожают той же участью[903].

Совершенные самими могущественными людьми или их преданными слугами преступления «элиты» не всегда жестоко караются. Куда там! В течение долгих лет Клерги оставались абсолютно безнаказанными благодаря своим высоким каркассонским связям. Планиссоли, близкие родственники любезной Беатрисы, также не были чисты как снег. Они даже совершили, как и де Жюнаки, убийство путем удушения. Жизнь их от этого хуже не стала, о чем можно судить по следующему диалогу.

— Раймон де Планиссоль совершил и вправду тяжкий грех, — заявляет Раймон Бек из Коссу Айкару Боре, сообщнику Планиссолей, — в тот день, когда он задушил и убил Пьера Плана, которого потом и закопал в саду у своего отца, Понса де Планиссоль. И уж никак негоже было Раймону утяжелять свой грех, лишив девственности Гайярду, свою собственную служанку!

— Оно конечно, — отвечает Айкар Боре, — мы вдвоем, я и Раймон, того человека убили и похоронили в неосвященной земле. Да только ни я, ни Раймон греха не боимся. Мы ведь во всем признались прокурору графства Фуа, Гийому Куртету, с ним мы и уладили это дело (III, 347).

Уладили с помощью денег — дали взятку? Это вполне возможно. Гийом Куртет, мы знаем это благодаря другому свидетелю, был продажен (III, 381).

Оставаясь относительно безнаказанными, смертоубийственные преступления некоторых представителей элиты усугублялись инквизиторской репрессивной конъюнктурой. Сильные убивали или приказывали убить, располагая социальным преимуществом, чтобы избежать доносов, заключения и смерти. Убить или быть убитым.

Независимо от этого необходимо отметить и другой источник связанных с насилием, порой кровавых правонарушений: пастухи весьма склонны к дракам между собой или с населением, через чьи земли они проходят, — дракам, которые в исключительных случаях мотут привести к человеческой смерти. Но у нас нет никаких убедительных оснований считать, что существует глубинный антагонизм между оседлыми жителями и кочующими пастухами.

Заключая этот обзор различных причин убийств или почти состоявшихся убийств, следует оставаться осторожным: Монтайю — это не Чикаго; представители народных слоев Сабартеса не занимаются систематически насилием над ближними и кровопусканием. Сами преступления людей могущественных частично объясняются духом насилия и нетерпимости, который возвышает культура элиты тех времен; однако эти преступления отягощаются, их число увеличивается за счет исключительной ситуации, связанной с инквизиторским террором. В любом случае, как мы увидим, мысль об убийстве наталкивается на очень сильное сопротивление, которое создают табу этой эпохи. Отправить кого-нибудь на тот свет — не раз плюнуть. Убийство остается делом страшноватым, особенно для людей из низших классов, которые, в отличие от знатных и богатых, не заботятся о ценных и значительных семейных связях. В общем, прикончить человека означает лишить его могилы в освященном месте, а также — уж это-то наверняка — отказать ему в последних таинствах, обычно предшествующих смерти. Это значит обречь душу покойного на скитания, а то и на адские муки, не позволить ей найти покой, если не счастье, который полагается ей на том свете[904]. Быть может, это даже станет препятствием для последующего воскрешения. Но в таком случае покойник, оказавшийся в столь досадном положении, заявляет urbi et orbi{385} о своем недовольстве. И как заявляет! Когда убили Валентина Барра, — рассказывают женщины и мельник из Акс-ле-Терма, — начался такой шум и грохот на кладбище Акса по ночам, что священники из тех мест уже не смели ни ложиться спать в церкви, что как раз рядом с кладбищем, ни выходить из нее (I, 151, 156).