Успех этой борьбы лишь частичен: отношения между системой дружеских-родственных-клиентских связей, царящей в деревне Монтайю, и столь же «клиентской» системой, опирающейся на политическую власть и господство церкви, представляющей «внешнее» общество, натянуты до предела[120]. Слишком велико расхождение ценностей крестьян-катаров и горожан-католиков.

Настолько же существенна и география антагонизма: Каркассон и Памье против Монтайю и Сабартеса. Эта пространственная близость делает опасность катаклизма неизбежной. Монтайю, которая далеко не является незыблемой целостностью, вынуждена использовать все ресурсы, чтобы окружить себя секретами и миражами, созданными под руководством жульнического и изворотливого клана Клергов, чтобы защититься от ударов извне; в конечном счете система или, точнее, связка между системами, распадется. Но историк аграрных обществ легко идентифицирует в других местах и в иные времена более мирные ситуации: тот или иной посредник может там без особого труда управлять на протяжении своей жизни отношениями между возглавляемой им деревней, с одной стороны, и властями «внешнего» общества — с другой (около 1750 года последние в отношениях с сельским посредником типа Эдма Ретифа могут быть представлены интендантством, настоятелем храма и иезуитским или янсенистским клиром{100}).

В некоторых случаях роль посредника между деревенским сообществом и внешними властями может играть знатный сеньор. Это случай сира де Губервиля в Нормандии: пример, по-видимому, характерный для мелкой сельской знати в Бокажах, укоренившейся на землях запада Франции и выполняющей там важные для сообщества функции. Но более вероятным или более распространенным (с учетом того, что статистические подсчеты, подведомственные количественной истории, по данному вопросу отсутствуют[121]) представляется выполнение функций местного лидерства, патронажа и покровительства посредниками, находящимися на уровне социальной иерархии ступенью ниже знати и сеньоров. Среда сельских кюре, далеко не всегда столь живописных, как Пьер Клерг, и группа сеньориальных чиновников (прево на севере Франции и байль на юге) наверняка поставляли во множестве сельских лидеров и местных патронов того же рода, как и те, о ком шла речь. Крестьянские восстания XVII века (например, новых кроканов в 1636 году или босоногих в 1639 году{101}) вспыхнут как раз тогда, когда эти местные лидеры, осознавшие свою ответственность, порвут с «внешним» обществом: с оружием и припасами они уйдут, в сопровождении своих крестьянских клиентел, в лагерь восставших.

Возвращаясь к конкретному случаю Монтайю, заметим, что ни знать, ни сеньория как таковые «не в курсе» тонкостей осуществления необходимых ролей посредника и горского лидера. Более того, сама шателения является оспариваемым объектом местных столкновений; бывшая супруга шателена выступает в роли предмета роскоши, которым владеет лидер-кюре, извлекая из этого и удовольствие, и престиж. Наконец, остальная знать региона слишком удалена, слишком отделена или имеет слишком небольшое значение для того, чтобы стать проводником сельского сообщества на грозящей гибелью границе с «внешним» обществом[122].

В напряженной ситуации, характерной для Монтайю, борьба между семьями за удержание функций лидера и посредника предполагает, со стороны кандидатов на этот пост, настроенность на серьезную конкуренцию, «открытые и тайные стратегии нападения», «мгновенное создание и разрушение коалиций богатства и власти»[123].

Тернистое восхождение и окончательный — или псевдоокончательный — крах дома Клергов является великолепной иллюстрацией подобного типа поведения. Борьба за власть или за доступ к власти в Монтайю не опирается ни на буржуазные ценности сбережений или аскетического труда, ни на принцип грошовой экономии или одержимость накоплением монет. Она скорее предполагает способность к нападению, к вероломству, к развалу коалиций; тому, кто захватил власть в Монтайю, она приносит сладостные, но недолговечные плоды, которые всегда могут быть отняты. Безусловно, лучше господствовать в деревне, чем быть последним подпевалой в городе или большом селении. Лучше быть первым в Монтайю, чем вторым в Памье или третьим в Тарасконе-на-Арьежи. Но в маленьком приходе Айонского края Капитолий ближе, чем где-либо, к Тарпейской скале{102}, и власть очень скоро, около 1321 года, перейдет в другие руки. Во всяком случае, на какое-то время.

Совокупность domus, которые до сих пор были объектом моего внимания, большей частью входит в классический мир оседлых земледельцев. Но наши исследования не могут ограничиться анализом земледельческого сообщества — само по себе оно не является единственной основой подлинной Монтайю. В пиренейской деревне числятся также ведущие тяжелую жизнь дровосеки: одновременно они же отчасти земледельцы и даже пастухи. Но ересь почти не заражает их группу, вследствие этого они мало интересуют инквизицию, а в результате мы мало что о них знаем.

Зато больше известно о пастухах. Они относительно многочисленны в деревне: мы обнаруживаем пастухов, названных таковыми поименно, в количестве двенадцати, и как минимум в восьми семьях Монтайю. Я назову, в частности, Гийома Пелисье, Гийома Бело, Гийома Гилабера, Жана Марти, Пьера и Гийома Бай, Пьера и Жана Мори, Гийома Мора и одного из Бене[124]. Среди видов деятельности, не являющихся «аграрными» в узком смысле слова, именно профессия пастуха чаще всего упоминается в Монтайю[125].

Сам термин «пастух» достаточно расплывчат. В селениях верхней Арьежи, таких как Монтайю или Орнолак, все в каком-то смысле являются пастухами, поскольку все в той или иной степени занимаются разведением овец. Это очень хорошо понимает байль Орнолака Гийом Остац, когда выступает перед людьми своей общины, собравшимися под вязом на площади. Чем жечь еретиков, — кричит он, — надо бы сжечь самого епископа Фурнье, потому как он требует десятину от приплода ягнят, или карнеляж (I, 208—209). Произнося эти святотатственные речи Гийом Остац попросту выступает как выразитель мнения сообщества земледельцев-овцеводов, держателей земли и domus, и одновременно собственников стад. Часто эти люди с помощью своих детей сами выполняют функции пастухов.

Пьер де Кресан. Стрижка овец. Сельский календарь. Музей Канде, Шантийи.

Однако меня в этой главе интересует вовсе не сообщество овцеводов в целом; в конце концов, я их уже видел и побывал в их domus. Теперь меня интересуют профессиональные пастухи, которые бродят по свету, группируясь во временные артели[126]; они образуют кочевой сельский полупролетариат, не имея ни кола, ни двора, однако у них есть собственные традиции, своя гордость, свои понятия о горской вольности и судьбе. Временно или окончательно, они включаются в обширную пиренейскую миграцию, понемногу направляющуюся к нижним землям, особенно в сторону испанских территорий[127].

Их жизнь протекает в подчинении существующим властям; во время своих перемещений от деревни к деревне они оказываются в системе domus, где встречают благоприятный прием: Пьер Мори, пастух из Монтайю, бродит по нынешним Оду и Каталонии и тем не менее сохраняет некоторые отношения с кланом Клергов и даже пользуется определенной защитой с их стороны (II, 176). Напротив, жизнь высокогорных пастухов очень осложняли частные войны, местных сеньоров испанского склона: мелкие знатные стервятники с Пиренеев по-прежнему готовы рвать друг друга в клочья, как и в период расцвета феодальной эпохи. Было бы полбеды, если бы бродящим в ближних горах пастухам не приходилось «платить за разбитые горшки» в ходе конфликтов между могущественными людьми. Стоит вспыхнуть такой локальной войне между Гийомом д’Энтенза, сеньором Кастельдана, и другим сеньором, о котором мы ничего не знаем кроме того, что его звали Нартес или Эн Артес — и братья Мори должны отгонять свои стада с территории Кастельдана (II, 479; III, 195).