Подобным же образом Белибаст и иже с ним «поднялись» к северу, чтобы подобрать жену одному из них. Но им, схваченным сбирами церкви, не довелось вернуться из этого путешествия.

Между тем в Монтайю местная эндогамия, крайняя форма местного патриотизма [localisme], — это не единственное, что заслуживает внимания. Существует еще и эндогамия совести: здешние крестьяне-катары имеют тенденцию жениться между собой. Лучше, — заявляют в окружении Белибаста, — взять в жены верующую (= еретичку) с единственной рубашкой за душой, чем неверующую с богатым приданым. В свою очередь, Арно Виталь напрямик заявляет Вюиссане Тестаньер: Ты уже давно спишь с Бернаром Бело, принесла ему детей, не жалеешь сил, работая на его дом. Несмотря ни на что, он на тебе не женится, будь ты даже богаче всех женщин в графстве Фуа. Ибо ты не его веры, не из «добрых христиан»[312]. Подобное же мнение высказывается по поводу брака Раймонды из Аржелье с Арно Бело. Раймонду подозревали в причастности к убийству первого мужа, Арно Лизье, которого в Монтайю упрекали в том, что он убежденный католик, ненавидящий еретиков (III, 65). Поэтому Раймонду подозревают также в симпатиях к катарству. Ведь ее второй брак с Арно Бело — полная загадка: Арно беден, как Иов{195} (все его добро едва ли потянет на 15 турских ливров); у него нет ремесла; она не питает к нему любви-страсти; она даже не уверена, является ли он катаром (III, 64). Тогда какого дьявола ее потянуло за него замуж? Она себя еще и спрашивает об этом.

Тщательное изучение брачных союзов, заключенных в деревне, вполне подтверждает гипотезу, что брак между катарами или между склоняющимися к ереси — это не просто культурная модель, проповедуемая монтайонцами, это и реальная практика: крупные альбигойские domus местных земледельцев — Клерги, Бело, Бене, Форы, Мори, Марти и так далее — обмениваются в форме брака девушками и юношами, приверженными ереси[313].

Заметим, однако, что эндогамия совести, действующая на «матримониальном рынке», не должна рассматриваться как дополнительная. Она лишь усугубляет строгие ограничения, уже наложенные на выбор супругов местной эндогамией... Фактически две эндогамии, катарская и локальная, взаимно усиливают друг друга и даже более-менее совпадают: они очерчивают монтайонский connubium, отнюдь не такой уж скудный. Он включает почти все значительные семейства местных земледельцев по критериям симпатии к ереси и укорененности в Монтайю[314]. Такой подход требует на практике исключения нескольких паршивых (слишком уж «католических») овец, таких как Арно Лизье.

С другой стороны, у этого connubium с четкими контурами есть социальные ограничения сверху. Благородная дама, вроде Беатрисы де Планиссоль, вполне может завести одного-двоих любовников среди поселян Монтайю и других мест. Она может вступать в дружеские отношения с добрым людом. Поскольку связи общения — как говорят некоторые историки[315] — могут распространяться далеко за рамки социального круга, в котором подбирается супруг. И точно, когда бьет решительный час замужества, Беатриса выходит отнюдь не за мужика, она сочетается законным браком с благородным либо, в крайнем случае, вступает в конкубинат со священником. Кроме различий «крестьяне—дворяне» существуют и другие социо-профессиональные препятствия к браку, мы их в общих чертах затрагивали. Так, Пьер Мори, пастух из Монтайю, сомневается, жениться или нет на Раймонде Пикье, дочери богатого арьежского кузнеца. Приходится, как мы уже отметили, Белибасту употребить всю свою настойчивость, чтобы подтолкнуть доброго пастыря к переходу Рубикона гипергамии [hypergamie]. Впрочем, Пьер быстро совершит «переход» и в обратном направлении!

Сама узость монтайонского connubium, который в этом смысле не отличается от аналогичных структур других пиренейских деревень, ставит проблему инцеста и кровнородственного брака{196}, о чем вкратце уже говорилось. Катарство, в вольной интерпретации некоторых, учит: Поскольку запрещено все, то нет ничего запретного[316]. (Или еще: За гранью допустимого запретов нет.) Это подталкивает некоторых верующих к ослаблению обычных ограничений. Так они компенсируют кровосмесительными браками или, скорее, конкубинатом дефицит предложения невест на скудном матримониальном рынке. (Отметим, что при 250 жителях, например, «поголовье» девиц на выданье в Монтайю остается просто ничтожным[317]) Белибаст, сам отнюдь не аскет, тем не менее сожалеет о распространении подобной компенсаторной практики среди «братьев по вере». Многие верующие, — говорит святой муж, — полагают, что нет стыда в телесном познании женщин, с коими состоишь в родстве или свойстве. Поступая сообразно этому, они не считают, что делают нечто позорное, ибо верят, что на исходе своего бытия будут приняты «добрыми людьми» и грехи их тем самым будут отпущены и спасение обеспечено (III, 241). Я же, — замечает Белибаст, — считаю подобного рода кровосмесительство наихудшим и позорным. В деревне и за ее пределами область табу на инцест, вне которой разрешается выбор супруги, включает двоюродных сестер, но исключает троюродных. Спать с матерью, сестрой или сестрой двоюродной, — рассуждает Раймон Делер, крестьянин-материалист и атеист из Тиньяка, — это не грех, но позор. Зато, что касается троюродных сестер и прочих женщин, я не считаю это ни грехом, ни делом позорным. На том стою, ведь в Сабартесе есть пословица: «Коль сестра троюродна, насади ее сполна!» (II, 130). Пьер Мори, вдохновляемый монтайонской философией, тоже будет противопоставлять сферу табуированного инцеста (мать—сын, брат— сестра, кузен—кузина, тела которых «близки» от природы) сфере нетабуированной, куда относятся троюродные братья и свойственники (телам которых позволена близость плотская [III, 149]). Решающая грань, как в Сабартесе, так и в Монтайю, отнюдь не размыта: она включает двоюродных и исключает троюродных родственников. Многие епископы XVII века будут считать чересчур попустительским принцип, согласно которому можно свободно выбирать супругу среди троюродных сестер[318].

Однако в отношении сестер двоюродных правило отягощалось некоторыми исключениями, впрочем, скорее относившимися к конкубинату, чем к браку, скорее косвенными, чем прямыми. Фабрисса Рив, двоюродная сестра кюре, печалилась (не более!) о том, что кюре телесно познал ее дочь Грациду, и беспрестанно твердила последней с настойчивостью, которой не всегда хватало убежденности: Не впадай в грех со священником, у тебя же такой хороший муж, а священник мой собственный двоюродный брат (I, 326). Как бы то ни было, запрет сексуальных и брачных контактов между двоюродными братьями и сестрами в Монтайю был достаточно строгим, если «дело» с любовницей двоюродного брата считалось скверной мерзостью. Мы уже отмечали, что когда Арно Виталь хотел изнасиловать Вюиссану Тестаньер, той достаточно было сказать сатиру одну простую фразу, чтобы он прибрал свои руки: Я любовница вашего двоюродного брата (I, 458). Также и монтайонские сплетницы, которые судачат, что приходский священник Пьер Клерг совершил кровосмешение с Беатрисой де Планиссоль. Для них это способ напомнить, что Беатриса была любовницей бастарда Пато, двоюродного брата кюре (I, 310, 238). Последнему, учитывая это, следовало бы воздержаться от близости с женщиной, для него нечистой. Разумеется, Пьер Клерг был не из тех мужчин, которых останавливают подобные аргументы. Но монтайонское правило, которое нарушения лишь подтверждают, остается твердым: Даже через посредство тела общей любовницы ты не должен вступать в плотскую близость с телом двоюродного брата, поскольку оно связано с твоим от природы[319]. Запрет инцеста порожден страхом «короткого замыкания». Близость с родственницей — это почти что близость с самим собой.