Монтайонской свадьбе предшествует период обручения, во время которого молодой человек, желающий обольстить domus своей нареченной, не скупится (если достаточно обеспечен) на подношения вином теще[305]. Относительно дня свадьбы консультируются с «совершенным», который должен указать, какая фаза луны наиболее благоприятна для брачного обряда[306]. Приглашение на свадьбу посторонних — значительный акт. Принимают его или отказываются, но ответ всегда исполнен большого смысла. Если нам доведется женить сына Жана на женщине, которую он полюбит, мы пошлем за вами с приглашением на свадьбу, — говорит Гийеметта Мори Белибасту (III, 189). На что святой муж безапелляционно, как всегда, отвечает отказом участвовать в мирских забавах. И обосновывает. Нет, — говорит он, — я не стану присутствовать на свадьбе у тех, кто глух к добру. Некоторые из родных и друзей, присутствующих на свадьбе, приглашаются настойчивее других. Это свидетели и поручители. Шесть женщин — сестры, теща, подруги, жены друзей или служанки выступают в качестве свидетелей Раймона Бело и Гийеметты Бене (I, 371, 455). Шесть дам, приглашенные «свидетельствовать», участвуют в общественной жизни женщин [sociabilité féminine] Айонского края. Я еще вернусь к этому.

Добавлю, что почетный гость на свадьбе может выделяться и качествами танцора. Мы видели Гийома Отье, который пришел танцевать по случаю первого брака Беатрисы де Планиссоль с Беранже де Рокфором. Свадьба в окружении целого сонма свидетелей и друзей является в высшей степени торжественным событием в биографии монтайонских крестьянок. Они заботливо, до гробовой доски, сохраняют свое свадебное платье. Убегая из мужнего дома, Гийеметта Пикье, сестра Пьера Мори, уносит в узелке свой свадебный наряд и кусок ткани (III, 154).

Свадьба в Монтайю, событие серьезное, общественно значимое и ко многому обязывающее, представляет собой дорогостоящую инвестицию. Предполагается, что позднее воздастся сторицей. Женитьба, обзаведение детьми поначалу заключает в себе риск разорения. Эмерсанда Марти без особых украшений излагает эту мысль Пьеру Мори. Сын мой, — говорит она доброму пастырю, который моложе ее и еще холост, — у тебя нет ни сына, ни дочери, и вообще никого на попечении, кроме тебя самого. Стало быть, ты мог бы жить в здешних краях, не работая чрезмерно и не переутомляясь (III, 182). Пьер Мори, как мы уже отмечали, подтверждает эти слова (хотя в иные моменты называет себя богатым, исходя из собственной, весьма личной системы оценки богатства): Я не хочу жены, ибо мне не на что ее содержать и кормить... Я не хочу супруги, поскольку у меня хватает забот и кроме заботы о своем собственном существовании (III, 186, 188).

Итак, в ближней перспективе брак означает угрозу разорения. Зато в перспективе среднесрочной, лет на пятнадцать или того больше вперед, брак есть залог богатства, обеспеченности, довольства, каковым он выглядит в силу иной раз иллюзорных надежд, которые порождает в сердце мужчин ход семейного цикла. Он практически трансформирует ребенка-«паразита» в созидателя-взрослого. Не будем забывать также и то, что жена приносит приданое, а в старости играет роль сиделки при супруге. Старость скорее настигает изношенное тело, в силу этого она могла оказаться более ранней, чем в наши дни. Законная супруга, — подытоживает Белибаст для Мори, — будет беречь ваше добро; поддержит вас в старости, будет за вами ухаживать в случае недуга; даст вам сынов и дочерей, которые поддержат в старости... Так оставьте же свое непостоянство и женитесь[307].

Полезность жен неоценима. Они до конца поддерживают мужей в старости или болезни. Сам Белибаст вынужден был неоднократно, по его словам, сетовать на то, что жена одного пребывающего в агонии отказывалась отойти от супружеского ложа, где покоился слегший супруг (III, 189). В подобных условиях «совершенный» даже не мог исполнить свой долг, не мог дать consolamentum умирающему: нечистота, порождаемая фактом самого присутствия женщины у изголовья, мешает нашему «доброму человеку» приблизиться к одру больного мужа!

Несмотря на существенные накладные расходы, брак есть источник благословения, в том числе и для родни каждого из супругов. Знаю я жен, которые подошли бы и вам, Пьер Мори, и Жану, сыну моему, — говорит Гийеметта Мори. — И такие браки принесли бы нам много добра и друзей (там же). Среди способов обзаводиться друзьями, известных каждому в Монтайю, крещение и брак образуют два полюса: крещение, потому что дает случай обзавестись кумом и кумой, крестным отцом и крестной матерью, и потом поддерживать с ними близкие отношения; брак — в силу связей, устанавливаемых фактом заключения союза и приглашениями на свадьбу. Жениться — значит пойти на временное разорение, чтобы вернуть впоследствии добро сторицей и одновременно обогатить свою родню. (На деле приданое, полученное за супругой, унесет впоследствии дочь, которая покинет родной очаг... Все это порождает слезы и скрежет зубовный, вспомним стенания Пьера Клерга по этому поводу. Но такова жизнь: полученное однажды за женой придется отдать зятю. Круговорот в нормальной последовательности циклов domus...)

Итак, брачный союз у монтайонцев институционализирован и ритуализирован. Он не совершается в таком круге, центр которого был бы везде, а окружность — нигде. В Монтайю XIV века мы уже обнаруживаем локальную эндогамию, которая станет отрадой демографии Старого порядка. Мужчины и женщины нашей деревни вступают в брак между собой. Отметим, прежде всего, что в этом высокогорном селении слишком мало пришлых. Из Монтайю спускаются, покидая родину или перегоняя скот... Но туда почти не поднимаются, чтобы устроиться на постоянное жительство. Конечно, мы не располагаем приходскими регистрами, которые позволили бы определить количественные характеристики феномена эндогамии. Но статистика, построенная на основе обработки регистров Жака Фурнье, весьма красноречива[308]{194}: «Из 63 женщин Монтайю, — пишет Ф. Жиро, — только семь вышли замуж за пределы общины; только одна является уроженкой другой деревни... На 50 известных пар 47 образованы мужьями и женами монтайонского происхождения и только семь составлены из жителей Монтайю в паре с уроженцами иных деревень»[309]. Если добавить к этому несколько союзов, не учтенных Ф. Жиро (в частности, браки мужчин из семьи Мори в Каталонии), можно считать, что монтайонцы эндогамны в пределах своего прихода в 80 процентах случаев. Надо ли добавлять, опять же вслед за Ф. Жиро, что пять из семи экзогамных деревень, предоставивших нашей общине несколько супругов, расположены менее чем в десяти километрах от нее. Короче говоря, Монтайю, быть может, и питомник змей. Но размножаются здесь в своем кругу.

Деревня может рассматриваться как connubium, иначе говоря, как эндогамная единица диффузного родства. Вот что, кроме прочих резонов, объясняет еретическую и лингвистическую обособленность общины: реально существует, как замечает однажды Арно Сикр, особый окситанский язык Монтайю и Айонского края, богатый специфическими отличиями.

Несмотря на высокий уровень миграции, связанный с сезонными перегонами и преследованием ереси, показатели экзогамии остаются слабыми, прежде всего потому, что многие пастухи считают себя слишком бедными или слишком свободными, чтобы связываться с женой, и остаются холостяками. Во-вторых, многие изгнанники стремятся жениться на «землячке», женщине из Монтайю или, на худой конец, на горной арьежанке. Из трех мужчин семейства Мори, оторванных от родной деревни и живущих к югу от Пиренеев, только один женится на каталонской девушке, причем по любви. Двое других, Жан и Пьер, более или менее удачно женятся, один на девушке из Тараскона-на-Арьежи, другой — на женщине из Жюнака[310]. Мигранты из графства Фуа, гаваши, спустившиеся со своих гор, никогда не чувствуют себя в своей тарелке между Эбро и Сегре по причине хорошо известной спеси каталонцев. Здешних людей отличает излишняя гордыня, — говорит Белибаст (III, 189). Брать в жены их дочерей значит подвергать себя, если верить святому мужу, риску разрыва с арьежской родней. Каталонское высокомерие представляет собой неуловимую форму дискриминации по отношению к иммигрантам-работникам из графства Фуа. Что и заставляет, наряду с прочими мотивами, искать жену в среде своей этнической диаспоры. Подобный поиск может обернуться продолжительным походом в направлении родных краев с последующим возвращением в компании избранницы сердца к каталонскому очагу. Пьер Мор, — рассказывает Жан Пелисье в 1323 году, — бежал из Монтайю после первых облав, устроенных там инквизицией (около 1308 года). Поселился в Каталонии. И живет там с тех пор. Но вот уже два года, как он вернулся в Монтайю, чтобы взять себе жену. Он женился на дочери Гийома Отье из Монтайю, который сидит за ересь в Каркассоне. Он прожил в деревне до начала нынешней зимы, а совсем недавно отправился обратно в Каталонию[311].