Напротив, другие таинства пребывают в безвестности. В «нижних» городах их существование засвидетельствовано. Но в Монтайю и деревнях, расположенных на высоте Сабартеса, о них не знают: конфирмацию{356}, например, «наверху» почти не осуществляют. И не случайно. Епископ, который должен этим делом заниматься, не покидает Памье, занятый инквизиторскими расследованиями; он вовсе не горит желанием посетить нагорную часть своего диоцеза. В лучшем случае жители вспоминают, что видели его однажды — и в связи с другим делом — в Акс-ле-Терме (это, конечно, в верхней Арьежи, но значительно ниже Монтайю): прелат прибыл туда для кропления святой воды (за немалые деньги), чтобы вновь освятить приходскую церковь городка, оскверненную убийством (II, 108). Однако никакой конфирмации; а между тем она должна нести тому, кто ее принимает, дары Святого Духа. Ну что же... Не является ли он бедным родственником в составе Троицы в теоретически троичном небе наших горцев? Мы вполне могли бы поверить в приниженное положение третьей Ипостаси, если бы «великие торжества» Пятидесятницы, широко отмечаемые в Сабартесе, но скорее демонстративные, чем действительно благочестивые, не придавали Параклету немного лоска[802]{357}.

Другое отсутствующее таинство — соборование{358}. В Монтайю, как и в верхней Арьежи и во многих других областях на Западе, это «таинство для немногих»[803] почти или вовсе не осуществляется в этот период.

Чувствующие приближение смерти люди, кроме отъявленных катаров, стремятся исповедаться. Прибывший к изголовью, где толпятся уже друзья и соседи, священник опрашивает умирающего на предмет догматов веры и особенно по поводу пресуществления тела Христова. В случае верного ответа больной причащается, молитвенно сложив руки (I, 239—240). В альбигойских семьях, напротив, «тело Господне» встречает дурной прием[804]. В любом случае у изголовья тяжело больных миро и елей не встречаются.

Таким образом, никакого соборования[805]. Но, наряду с привычным осуществлением исповеди и причастия ante mortem, необходимо отметить также некоторые предсмертные или посмертные ритуалы, которые могут быть католическими, мирскими или же фольклорными (я оставляю в стороне уже рассмотренную смерть по-катарски).

В число этих ритуалов может входить составление завещания (явление чересчур «современное», а потому редкое в Монтайю, слишком неграмотной и просто слишком бедной деревне[806]); более привычными являются ритуальные стенания дочерей по поводу агонии и смерти матери. Предполагаемая смерть ближнего является также основанием для связанной с большими расходами покупки свечей. Одну свечку сжигают над ртом умирающего; остатки осветительного запаса расходуются позже, когда свечи горят вокруг тела — в церкви или по дороге на кладбище. Напомним также о посмертном обрезании волос и ногтей умершего.

Заупокойные службы и молитвы за почившего за определенное вознаграждение служителям церкви соответствуют в большей степени городской, чем монтайонской, религиозной практике и являются привычкой скорее знати, чем крестьян. Однако они известны и в нашей деревне желтых крестов[807]. Что касается коллективного и христианского поминовения усопших, то оно осуществляется в Сабартесе, как и в других местах, по случаю Пепельной среды{359}. В Монтайю происходит эта по-настоящему церковная церемония[808], но она, видимо, уступает свое значение Дню поминовения, сопровождающемуся в каждом domus фольклоризованными трапезами из принесенной в дар снеди: семьи съедают эти дары во искупление грехов дорогих усопших.

В целом можно сказать, что относящиеся к смерти ритуалы в Монтайю не организуются вокруг неведомого в этих местах соборования; они в большей степени ориентированы на организацию отношений между domus, с одной стороны (центром земных забот и хлопот), и загробным миром — с другой: этот последний проявляет себя в разных формах долгого присутствия мертвых в этом мире и в существовании нелегкой проблемы конечного спасения[809].

Помимо таинств существуют религиозные действия менее высокого уровня, однако широко практикуемые: я имею в виду паломничества, посты...

Совершение паломничеств, мы уже видели, является частью определения «доброго христианина», как понимают этот принцип крестьяне графства Фуа. Сами монтайонцы не предпринимают паломничеств, если только не в границах собственной деревни, но они охотно жертвуют проходящим паломникам, пришедшим поклониться Монтайонской Богоматери[810]. Беатриса де Планиссоль говорит о привычном характере таких даров; в обмен она получает от одного паломника семечко трилистника, который лечит эпилепсию. Она использовала его, чтобы вылечить одного из своих внуков; но для малыша гораздо «полезней» самому отправиться на руках матери к церкви св. Павла![811] Не один паломник, а целых полтора! И какое раннее начало!

Рефлекс паломничества настолько естественен, что одна беглая монтайонская супруга, преследуемая родней покинутого мужа, не находит ничего лучшего, как сказать своре своих преследователей. Я с моим братом отправляюсь в паломничество в Романью{360}, — после чего те успокоились и отказались от дальнейшей травли (III, 151). И вместе с тем, повторяю, у жителей Монтайю нет ничего от фанатичного католицизма: они отнюдь не показывают примеров дальних благочестивых путешествий. Мы должны отправиться в другие деревни Сабартеса, менее зараженные катарством, мы должны спуститься в нижние земли, чтобы иметь возможность встретить наконец людей, действительно совершающих паломничества по доброй воле. В самом Монтайю если и отправляются поклониться в Сантьяго-де-Компостелла, то обычно с желтым крестом на спине и с инквизицией за спиной, во исполнение приказа епископа Памье. Это меньше всего похоже на добровольность!

Пост представляет собой практику, связанную с сильной эмоциональной включенностью; человек может полностью погрузиться в его переживание. Отказаться от поста означает стать жертвой праведного гнева крестьян, преданных римской вере. Попробуй только, я тебе это мясо вместе с миской вобью в глотку, — заявляет один из них, Бернар Остац, житель Лорда в Сабартесе, своему брату Гийому Остацу, дерзкому вольнодумцу, который, не стесняясь, нарушает Великий пост (I, 195). Несмотря на случаи подобной бравады, сорокодневное воздержание соблюдается, по-видимому, достаточно широко; его распространенность даже облегчает перемещения «добрых людей»: во время поста они могут открыто и не вызывая подозрений поглощать свою любимую рыбную пищу (II, 71). Пастухи из Монтайю, включая зараженных ересью, судя по всему отказываются от мясной пищи во время Великого поста и по пятницам[812]. Дерзкий противник католицизма, каким является Бернар Клерг, тем не менее постится, пусть с ворчанием, накануне дня Всех святых (II, 283).

Однако в целом практика регулярных постов, за исключением Великого поста и пятницы, сталкивается в Монтайю, как и в других местах, с невежеством населения. Я не знаю, каковы церковные посты, кроме Великого и пятничного, — заявляет Гийом Бай, монтайонский гуртовщик[813]. Что же касается крестьян, замешанных в ереси или в антицерковных протестах, то они не считают грехом сознательное нарушение, по крайней мере эпизодическое, требований поста. Я рыбу не люблю, мне больше по вкусу козлиная печень, — заявляет один монтайонец[814]. Гийом Остац, зажиточный, но вынужденный работать крестьянин, большой мастер обмолота, гордо признается: В этом году в Великий пост я пять недель ел мясо. И однако ж я мог его и не есть без вреда для здоровья, когда шастал туда-сюда по домашним делам и во время обмолота... (I, 198).