Действительно, есть другие таинства: причастие и исповедь. Первое должно осуществляться раз в год или иногда несколько раз в год. Я уже говорил о нем в одном из предыдущих разделов; следовательно, нет смысла к этому возвращаться. Можно напомнить, что оно естественно следует каждый год, подобно циклу времен года, за таинством покаяния. Последнее, следовательно, также осуществляется ежегодно, ненамного предваряя причастие[791]{351}.

— Хочешь ли ты исповедаться мне? — спрашивает Арно де Верниоль, лжесвященник и гомосексуалист из Памье, у сельского парня, ставшего городским жителем[792].

— Нет, — отвечает тот, — я уж исповедался в этом году... Да вы и не священник вовсе!

В самом Монтайю необходимость ежегодной (но не чаще) исповеди признается — конечно, не активными еретиками, которые по этому поводу бранятся до хрипоты[793], но католиками, даже самыми вялыми, которые формируют, в зависимости от года, молчаливое большинство или меньшинство в деревне. Я каждый год исповедуюсь в своих грехах, — говорят неоднократно пастухи Пьер и Жан Мори и Гийом Мор; между тем все трое прохладно, если не холодно, относятся к римской вере[794], а как минимум двое из них долгое время исповедовали ересь. Кюре Клерг перед Пасхой, в соответствии со своими профессиональными обязанностями и без веры, исповедует свою паству. Конечно, в Монтайю почти неизбежный компромисс с альбигойством ставит некоторые проблемы перед крестьянами, которые, из сильной или неявной склонности к католичеству, регулярно ходят к исповеди. Чтобы избежать проблем, они умалчивают на исповеди факты своего участия в словах и делах «добрых людей» или «верующих». Правда, приходится потом заключать сделку с собственной совестью! Я исповедуюсь в своих грехах, — говорит Раймонда Марти[795] (или Беатриса де Планиссоль), — да только не в том, что я совершила в ереси; потому как я не думаю, что грешила, так поступая (sic!). То же умолчание, пусть менее иезуитски обоснованное — у Раймонды, жены Арно Бело: она также регулярно ходит к исповеди, но при этом устанавливает внутренние ограничения. Я исповедуюсь в своих грехах, — говорит она, — кроме тех, что совершила в ереси, потому как боюсь потерять все мое добро из-за таких откровений. И однако ж я раскаялась в этих еретических грехах, и для покаяния, которое сама на себя, без исповедника, и наложила, я две зимы кряду не носила рубашки... (III, 71).

Таким образом, исповедь среднего монтайонца, если он не является стопроцентным еретиком, совершенно не обязательно является простой формальностью, с механическим отпущением: все забыто, начинаем заново. Нет, как иронически указывает Белибаст, нужно рассказывать священнику о секретах (II, 38— 39), над которыми он, может быть, будет смеяться впоследствии, пересказывая своим собратьям комичные грехи кающихся[796]; эта мучительная мысль вызывает некоторые колебания и, возможно, многих толкает в секту «добрых людей». Они, по крайней мере, в конце концов спасают душу, не требуя предварительного раскрытия греха. Разумеется, с таким исповедником, как Пьер Клерг, катаром по убеждениям и циником по характеру, многое становится проще. Но случается также исповедаться другим священникам, или того хлеще — нищенствующим монахам, требования которых могут быть куда жестче, чем те, что выдвигает, не особенно на них настаивая, славный кюре из Монтайю. Будучи, как и любой другой, озабочен спасением души, самый простой пастух понимает, что исповедь имеет смысл лишь в том случае, если сопровождается искренними движениями души: они приводят, например, к обузданию ненависти (греховной) к ближнему. Священники и нищенствующие монахи берутся напомнить бродячим пастухам эти очевидные истины. Именно в этом духе во время перегонов призывается к порядку Гийом Мор в связи с его местью Клергам. Священники, что меня исповедовали, — рассказывает он, — не давали мне подойти к причастию, потому как я носил в душе ненависть к кюре Монтайю (II, 173). Конечно, Гийом Мор не обладает душой «возвышенной» и не был способен в полной мере к идущему от сердца раскаянию (II, 95), которое доступно его современнице крестьянке Од Форе. Приведенная цитата, однако, показывает, что он не лишен искренности, которая заставляет его, при поддержке исповедников, идти дальше механического получения отпущения. Обобщая, можно сказать, что монтайонцы не лишены внутреннего ощущения греха[797], несмотря на то, что в гораздо большей степени они испытывают общественное чувство стыда.

Естественно, в Монтайю мы очень далеки от пламенного идеала вальденсов нижних земель — их исповедь проходит в дрожи и слезах, когда это возможно![798]{352} С другой стороны, в Сабартесе изобилуют «тихие исповеди», во время которых исповедующийся послушно преклоняет колени за алтарем у ног исповедника... но ни слова не говорит о своих грехах (II, 196), а также «исповеди-фарсы», принимаемые священником, который едва удерживается от смеха по поводу происходящего и который использует свое положение исповедника, чтобы соблазнять прихожанок. Тем не менее, несмотря на странные условия, в которых ее принимал недостойный кюре, исповедь в Монтайю остается одним из основных таинств, учитывая, что в общем в деревне они не являются предметом чрезмерного уважения. Раскрывая личные секреты, исповедь являлась для кюре источником власти, а иногда и поводом для доносов, которые он охотно принимал. Посмотрите на злопыхательство Гозьи Клерг: она выдает на исповеди прадскому священнику своих катарских подруг из Монтайю (III, 357; И, 200). Исповедь также была, даже для прихожан, поддавшихся искушению ересью, всегда возможным ключом к спасению на том свете. Пошла я по приказу моего мужа, и с другими людьми, — рассказывает Алазайса из Борда, крестьянка, живущая в Орнолаке, — полоть наше хлебное поле, что на другом берегу реки Арьежи. А на обратной дороге мы все перепугались страшно на нашей лодке, потому как Арьеж сильно поднялась. Только на землю ступили, бросилась я, дрожа, в дом Гийома Остаца.

— Чего испугалась? — спросил он меня.

— Да боялась помереть, не исповедавшись, — отвечала я ему. — Я уж лучше помру как-нибудь по-другому, и исповедавшись![799]

В Монтайю и Сабартесе исповедь находится в центре вялой католической религиозной практики, как consolamentum находится в завершающей точке катарской практики для рядовых верующих в ересь; точно так же, наконец, как спасение находится в центре забот большей части простецов. Всей воды из пруда, да даже и всей воды в мире не хватит, чтобы смыть грехи, если нет сначала исповеди и покаяния, — заявляет в шекспировском стиле один из наших свидетелей, привлеченных к трибуналу в Памье, и свидетель этот, между тем, далек от ортодоксии (II, 245). Таким образом, исповедь остается твердым ядром религиозной практики, которая, несмотря на нанесенные альбигойской пропагандой удары, дорога населению, жаждущему спасения после смерти[800].

В любом случае, несмотря на частичный абстенционизм{353}, связанный с еретическим контекстом Монтайю, крещение, исповедь, причастие и брак остаются основными таинствами. Кроме того, крещение, первое причастие{354} и венчание выполняют функцию ритуала перехода: они торжественно обозначают соответственно начало раннего детства, юношества и взрослой жизни мужчины или женщины. Это очевидно в том, что касается крещения и венчания; подобная роль первого причастия менее заметна — его «золотой век» наступит гораздо позже, с расцветом Контрреформации[801]{355}.