Он хватает меня за плечо и резко разворачивает к себе. Но, увидев выражение моего лица, тут же вскидывает руки вверх и отступает назад.

— Ух ты! — восклицает он. — Не знаю, что с тобой творится, Микки, но возьми себя в руки. Дерьмово, что вчера тебе пришлось умереть, но давай будем честны: это издержки твоей работы. Маршалл нарочно отправлял тебя на смерть по меньшей мере трижды, но ни разу прежде я не видел тебя настолько обозленным. Из-за чего ты так на меня взъелся?

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и медленно выпускаю воздух.

— Я обозлен потому, Берто, что жизнь у меня крайне неупорядоченная. Время от времени я просыпаюсь в собственной постели, с раскалывающейся от боли головой, покрытый мерзкой слизью, и понимаю, что накануне со мной случилось нечто ужасное, но я не помню ни самого события, ни его причин и не представляю, как себя вести, чтобы предотвратить подобное в будущем. И когда такое происходит, я полагаюсь на тебя и на Нэшу, надеясь услышать правду о том, что со мной случилось. Я вынужден доверяться тебе, поскольку у меня буквально нет другого способа восстановить ход событий. А теперь я наверняка знаю, что по крайней мере однажды ты мне солгал о том, что случилось, и теперь вынужден задуматься, сколько еще раз в прошлом ты точно так же лгал мне. Это ты способен понять?

Возможно, до Берто что-то доходит, поскольку он прячет от меня глаза.

— Да, — тихо говорит он, — я понимаю. Прости, Микки, мне правда жаль. Я никогда не думал об этом в таком ключе.

Его раскаяние выглядит искренним. Может, мой приятель окажется не таким уж плохим игроком в покер.

— Угу, — говорю я. — Хотя, вероятно, стоило бы подумать.

— Вероятно. — Он поднимает глаза и лукаво улыбается: — А знаешь, в следующий раз я постараюсь заснять то, что тебя убьет, на видео. И если получится, покажу ролик Девятому, едва он вылезет из бака.

Я пока не готов остыть, но этот лживый мешок с дерьмом, как ни крути, мой лучший друг.

— Спасибо, — говорю я ворчливо. — Так мило с твоей стороны проявить заботу, засранец.

Берто сгребает меня в могучие объятия длинными, как у гориллы, руками.

— Ну правда, Микки, прости, что я соврал тебе. Больше такого не повторится.

— Угу, — мычу я, уткнувшись ему в грудь. — Надеюсь, что нет.

До меня только сейчас дошло, что я рисую Берто в не слишком выгодном свете, и вы, наверное, удивляетесь, почему я вообще с ним подружился. Если кратко, то я считаю, что людей в жизни нужно принимать такими, какие есть. Не бывает идеальных друзей; совершенства в принципе не существует, и если начать ко всем придираться за неизбежные и многочисленные просчеты, то можно упустить то хорошее, что люди приносят в твою жизнь.

Например, в школе последнюю пару лет я дружил с парнем по имени Бен Аслан. Бен был хорошим парнем. Достаточно умным, чтобы два семестра подряд вытягивать меня на положительную оценку по астрофизике, несмотря на полное отсутствие у меня способностей к математике; достаточно веселым, поскольку в двенадцатом классе меня на два дня наказали из-за того, что он рассмешил меня на похоронах заместителя директора, и достаточно верным, чтобы не сбежать, а встать со мной плечом к плечу, когда я по недоумию ввязался в драку с кучей взрослых пьяных парней на концерте «Флаинг вомбатс» летом после нашего выпуска.

И в то же время Бен был невероятным, прямо-таки патологическим скупердяем.

Асланы владели контрольным пакетом акций компании, основавшей франшизу междугородных перевозок по всей планете. Отец Бена регулярно входил в список двадцати пяти богатейших людей Мидгарда. У моего товарища были свой флиттер, наземный автомобиль, домик на пляже и слуга, который прибирал за ним в студенческом общежитии. И тем не менее за все время нашего знакомства Бен ни разу не оплатил чек. Импланты он так и не вставил: говорил, что на него могут напасть и вырезать ему глаз, чтобы получить доступ к его трастовому фонду, а когда мы шли гулять, постоянно забывал взять с собой телефон — да и зачем Бену было его брать? Если ему нужно было с кем-то поговорить, за него это делали люди, которым он платил. Но суть в том, что каждый раз, когда нам приносили чек, он улыбался, пожимал плечами и обещал заплатить в следующий раз.

И так продолжалось годами.

Почему я с этим мирился? Почему я, мальчишка, у которого на счете никогда не было больше двадцати штук, покупал галлоны пива и горы еды для самого богатого парня из всех моих знакомых?

Ответ прост. Я хорошо знал Бена и принимал его полностью. Сложив все выгоды от общения с ним, я вычел из них раздражение от необходимости платить каждый раз, когда мы куда-нибудь идем, и решил, что в конечном итоге все равно остаюсь в плюсе. А дальше, однажды приняв такое решение, я перестал беспокоиться об оплате чеков. Оно того не стоило.

Думаю, и с Берто тот же случай, правда, вместо того чтобы зажимать оплату в ресторане, он периодически подставляет меня под пытки гангстеров или бросает подыхать в какой-нибудь дыре. Ну да, он вот такой. Жить становится намного проще, когда принимаешь все как есть и двигаешься дальше.

Вернувшись к себе, я обнаруживаю, что Восьмой свернулся клубочком на кровати и сладко спит. Мне не хочется его будить: похмелье после бака жесткая штука, но я тоже устал, к тому же нам есть что обсудить. Хлопнув дверью, я сдергиваю с него простыню. Под ней он спал голым.

Я ставлю себе мысленное напоминание сменить белье.

Восьмой отрывает голову от подушки и моргает, глядя на меня, потом хватается за простыню и тянет на себя, чтобы прикрыться. В этот момент я замечаю повязку у него на левой кисти.

— Погоди, — спрашиваю я, — что у тебя с рукой?

Он бросает на меня испепеляющий взгляд.

— Ничего, идиот. Мы с тобой должны выглядеть идентично. Ты не можешь снять повязку, поэтому мне пришлось забинтовать руку.

— Но она не фиолетовая.

Он смотрит на запястье и снова таращится на меня:

— Что?

— Рука, — объясняю я. — Замотать ты ее замотал, но она не посинела. Если кто-то начнет приглядываться, то сразу поймет, что никакой травмы у тебя нет.

— Если кто-то начнет приглядываться, считай, мы оба покойники. — Он хлопается обратно на подушку и натягивает простыню до подбородка.

Я вздыхаю и снова сдергиваю ее.

— Извини, — говорю я. — Пора вставать. Нам нужно обсудить несколько вопросов.

Он садится, трет глаза кулаками и натягивает простыню до пояса.

— Да неужели? Ты в курсе, что я недавно из бака? Обычно нам дают сутки, чтобы восстановиться.

Я присаживаюсь на край кровати.

— Да, на работу нас сегодня не вызовут, и это очень хорошо, потому что как мы будем делить между собой рабочий график — один из основных вопросов, которые надо решить. Только один из нас может свободно передвигаться по базе и за ее пределами в рабочее время, если мы не хотим, чтобы Маршалл засунул наши трупы в мусоросборник.

Восьмой широко зевает, снова трет глаза и косится на меня. Лицо его медленно расплывается в улыбке.

— Слушай, есть гениальный план! Мне кажется, он должен сработать на ура. Каждому придется выполнять всего половину обязанностей, разве не круто?

— Круто, — соглашаюсь я. — До тех пор, пока нас будут подряжать на помощь в инженерный или сельскохозяйственный отделы, мы спокойно сможем делить смены. Но что произойдет, когда Маршаллу взбредет в голову отправить нас драить помещение реактора, работающего на антиматерии?

Восьмой перестает улыбаться.

— А рано или поздно это обязательно случится, — кивает он.

— Да. Вот поэтому нам и нужно заранее выработать план действий, согласен?

Он пожимает плечами.

— Для меня решение очевидно. Я не должен был появиться из бака до твоей гибели. Следовательно, чтобы уравнять счет, следующую миссию со смертельным исходом ты берешь на себя.

Для меня вывод не столь однозначен. И я намерен объяснить Восьмому, почему его аргументы яйца выеденного не стоят, но…