Общественная поддержка Закона о восстановлении росла в течение нескольких недель, которые потребовались для принятия законопроекта. Но довольно скоро шум должен был повлиять на эту тенденцию и обратить ее вспять. Между тем, приличная часть моей собственной демократической базы — все еще одурманенная предвыборным высокомерием и возбужденная нежеланием республиканцев свернуть и играть в мертвеца — казалась не столько довольной всем, что нам удалось вписать в Закон о восстановлении, сколько рассерженной гораздо меньшим количеством вещей, от которых нам пришлось отказаться. Либеральные комментаторы настаивали, что если бы я проявил больше твердости, сопротивляясь требованиям "банды четырех", то стимул был бы больше. (И это несмотря на то, что он был в два раза больше того, к чему многие из этих комментаторов призывали всего несколькими неделями ранее). Женские группы были недовольны положениями о контрацепции, которые были удалены. Транспортные группы жаловались на то, что увеличение финансирования массового транспорта — это не все, чего они добивались. Защитники окружающей среды, похоже, тратили больше времени на возражения против небольшой доли финансирования, которая пошла на проекты по добыче чистого угля, чем на празднование масштабных инвестиций в возобновляемые источники энергии, предусмотренных Законом о восстановлении.

Между нападками республиканцев и жалобами демократов мне вспоминалось стихотворение Йитса "Второе пришествие": Моим сторонникам не хватало убежденности, в то время как мои оппоненты были полны страсти.

Все это не волновало бы меня, если бы принятие Закона о восстановлении — это все, что нам нужно сделать, чтобы экономика снова начала работать. Я был уверен, что мы сможем эффективно реализовать этот закон и доказать, что наши критики ошибаются. Я знал, что избиратели-демократы останутся со мной надолго, а мои собственные показатели опросов среди населения оставались высокими.

Проблема заключалась в том, что для выхода из кризиса нам предстояло сделать еще как минимум три или четыре больших шага, каждый из которых был столь же срочным, каждый из которых был столь же противоречивым, каждый из которых было так же трудно осуществить. Это было похоже на то, как если бы, поднявшись на вершину большой горы, я теперь смотрел на ряд последовательно более опасных вершин, понимая при этом, что я подвернул лодыжку, надвигается плохая погода, и я израсходовал половину своих запасов.

Я не делился этими чувствами ни с кем из своей команды; они и так были измотаны. Смирись, говорил я себе. Затяни шнурки. Сократи свой рацион.

Продолжайте двигаться.

Уважаемый президент Обама,

Сегодня мне сообщили, что с 30 июня 2009 года я присоединюсь к быстро растущему числу безработных в этой стране…

Сегодня, укладывая своих детей спать, борясь с паникой, которая грозит поглотить меня, я поняла, что у меня, как у родителя, не будет возможности, которая была у моих родителей. Я не могу посмотреть на своих детей и честно сказать им, что если вы будете достаточно много работать и жертвовать собой, то все возможно. Сегодня я понял, что вы можете сделать правильный выбор, совершить все правильные поступки, но этого все равно может быть недостаточно, потому что ваше правительство вас подвело.

Хотя наше правительство много говорит о защите и помощи средней Америке, то, что я вижу, говорит об обратном. Я вижу правительство, которое обслуживает лоббистов и группы особых интересов. Я вижу миллиарды долларов, которые тратятся на спасение финансовых учреждений…

Спасибо, что позволили мне высказать несколько своих мыслей в этот эмоциональный вечер.

Искренне,

Николь Брэндон

Вирджиния

Кажется, что каждый вечер я читаю два или три таких письма. Я засовывал их обратно в папку, в которой они пришли, и добавлял ее к высокой стопке бумаг на столе. В тот вечер циферблат дедушкиных часов в Комнате Договора показывал час ночи. Я потер глаза, решил, что мне нужна лучшая лампа для чтения, и взглянул на массивную картину маслом, висевшую над тяжелым кожаным диваном. На картине был изображен суровый, грузный президент Маккинли, стоящий, как директор школы с кустистыми бровями, в то время как группа усатых мужчин подписывала договор об окончании испано-американской войны в 1898 году, и все они собрались вокруг того самого стола, за которым я сейчас сидел. Это был прекрасный экспонат для музея, но менее чем идеальный для моего домашнего кабинета; я сделал себе пометку заменить его на что-то более современное.

Если не считать пяти минут, которые я потратил на то, чтобы пройтись по коридору, уложить девочек и поцеловать Мишель на ночь, я сидел в своем кресле с самого обеда, как и почти каждый вечер недели. Для меня это часто были самые спокойные и продуктивные часы дня, время, когда я мог догнать работу и подготовиться к тому, что будет дальше, просматривая стопки материалов, которые мой секретарь присылал в резиденцию для ознакомления. Последние экономические данные. Меморандумы о принятии решений. Информационные записки. Брифинги разведки. Законодательные предложения. Черновики выступлений. Тезисы для пресс-конференций.

Серьезность своей работы я особенно остро ощущал, когда читал письма от избирателей. Каждый вечер я получал партию из десяти писем — одни написанные от руки, другие распечатанные электронные письма — аккуратно разложенные в фиолетовой папке. Часто это было последнее, что я просматривал перед сном.

Это была моя идея, письма, которые пришли мне в голову на второй день моего пребывания в должности. Я решил, что постоянный прием писем от избирателей станет для меня эффективным способом выйти за пределы президентского пузыря и услышать непосредственно от тех, кому я служу. Письма были как капельница из реального мира, ежедневное напоминание о завете, который я теперь заключил с американским народом, о доверии, которое я оказывал, и о человеческом воздействии каждого принятого мною решения. Я настаивал на том, чтобы видеть представительный срез. ("Мне не нужна просто куча радостных речей от сторонников", — сказал я Питу Раусу, который теперь был старшим советником и постоянным Йодой в Западном крыле). В остальном мы оставили на усмотрение отдела корреспонденции выбор того, какие из десяти тысяч или около того писем и электронных сообщений, ежедневно стекавшихся в Белый дом, попадут в эту папку.

В течение первой недели я читал в основном то, что поднимало настроение: поздравления, рассказы о том, как их вдохновил День инаугурации, дети с предложениями по законодательству ("Вы должны принять закон о сокращении количества домашних заданий").

Но шли недели, и письма становились все более мрачными. Мужчина, проработавший на одном месте двадцать лет, описал стыд, который он испытал, когда ему пришлось сказать жене и детям, что его уволили. Женщина написала письмо после того, как банк заложил ее дом; она боялась, что если ей не окажут срочную помощь, она окажется на улице. Студент бросил колледж; его финансовая помощь закончилась, и он вернулся в дом родителей. В некоторых письмах предлагались подробные политические рекомендации. Другие были написаны в гневе ("Почему ваш департамент юстиции не посадил в тюрьму ни одного из этих мошенников с Уолл-стрит?") или с тихим сожалением ("Я сомневаюсь, что вы когда-нибудь прочтете это, но я подумал, что вы должны знать, что мы здесь страдаем").

Чаще всего это были срочные призывы о помощи, и я писал ответ на открытке с печатью президента, объясняя шаги, которые мы предпринимали, чтобы заставить экономику снова двигаться вперед, и предлагая любую поддержку, какую только мог. Затем я помечал оригинал письма инструкциями для своих сотрудников. "Посмотрите, может ли Казначейство узнать в банке о возможности рефинансирования", — писал я. Или: "Есть ли у VA кредитная программа для ветеранов в такой ситуации?". Или просто: "Можем ли мы помочь?"