Прямо здесь, в этой средней школе в центре страны холодной зимней ночью, я стал свидетелем того, как общество, к которому я так долго стремился, Америка, которую я представлял себе, воплотилась в жизнь. Тогда я подумал о маме, о том, как она была бы счастлива, увидев это, и как она гордилась бы этим, и я ужасно скучал по ней, а Плауфф и Валери делали вид, что не замечают, пока я вытирал слезы.

Восемь очков победы в Айове стали новостью для всей страны. СМИ использовали такие слова, как "потрясающий" и "сейсмический", чтобы описать это, отмечая, что результаты были особенно разрушительными для Хиллари, которая заняла третье место. Крис Додд и Джо Байден сразу же вышли из гонки. Избранные чиновники, которые до этого осторожно держались в стороне, теперь звонили, готовые поддержать меня. Обозреватели объявили меня новым лидером демократов, предположив, что высокий уровень активности избирателей в Айове свидетельствует о более широком желании перемен в Америке.

Проведя весь предыдущий год в роли Давида, я вдруг оказался в роли Голиафа — и как бы я ни был рад нашей победе, новая роль казалась мне неловкой. В течение года я и моя команда избегали слишком высоких или слишком низких оценок, игнорируя как первоначальную шумиху вокруг моей кандидатуры, так и последующие сообщения о ее скором провале. Когда между праймериз в Айове и Нью-Гэмпшире оставалось всего пять дней, нам потребовалось сделать все возможное, чтобы подавить ожидания. Экс считал, что восторженные рассказы и телевизионные изображения меня перед обожающими толпами ("Обама — икона", — жаловался он) особенно бесполезны в таком штате, как Нью-Гэмпшир, где электорат — многие из них независимые люди, которые любят в последнюю минуту решать, голосовать ли им на демократических или республиканских праймериз, — имеет репутацию противоречивого.

Тем не менее, трудно было не почувствовать, что мы находимся на водительском месте. Наши организаторы в Нью-Гэмпшире были такими же упорными, а наши волонтеры такими же энергичными, как и в Айове; наши митинги собирали восторженные толпы, очереди на вход в которые вились через парковки и тянулись через весь квартал. Затем, в течение сорока восьми часов, соревнование приняло несколько неожиданных поворотов.

Первый случай произошел во время единственных дебатов перед праймериз, когда в середине дебатов ведущий спросил Хиллари, что она чувствует, когда люди говорят, что она не "симпатична".

Этот вопрос выводил меня из себя на нескольких уровнях. Он был тривиальным. На него невозможно было ответить — что человек должен ответить на подобное? И это было свидетельством двойных стандартов, с которыми приходилось мириться Хиллари и женщинам-политикам в целом, когда от них ожидали, что они будут "милыми" в тех вопросах, которые никогда не считались уместными для их коллег-мужчин.

Несмотря на то, что Хиллари прекрасно справилась с вопросом ("Ну, это ранит мои чувства, — сказала она, смеясь, — но я постараюсь продолжить"), я решил вмешаться.

"Вы достаточно симпатичны, Хиллари", — сказал я без обиняков.

Я полагал, что аудитория поняла мои намерения — сделать увертюру оппоненту и одновременно продемонстрировать презрение к вопросу. Но из-за плохой речи, неуклюжих фраз или подтасовки со стороны команды Клинтон по связям с общественностью, возникла сюжетная линия — что я был покровительственен по отношению к Хиллари, пренебрежителен, даже еще один хамоватый мужчина, опускающий свою соперницу.

Другими словами, противоположное тому, что я имел в виду.

Никто из нашей команды не стал особо переживать по поводу моего замечания, понимая, что любая попытка прояснить ситуацию только подогреет огонь. Но не успела эта история затихнуть, как СМИ снова взорвались, на этот раз по поводу того, как воспринимают Хиллари после встречи с группой неопределившихся избирателей в Нью-Гэмпшире, большинство из которых были женщины. Отвечая на сочувственный вопрос о том, как она справляется со стрессом в предвыборной гонке, Хиллари на мгновение задохнулась, описывая, как лично и страстно она заинтересована в том, чтобы страна не двигалась назад, и как она посвятила свою жизнь государственной службе "вопреки довольно сложным обстоятельствам".

Это было редкое и искреннее проявление эмоций со стороны Хиллари, которое противоречило ее жесткому, контролируемому образу, настолько, что оно попало в заголовки газет и вывело на орбиту пандитов кабельных новостей. Некоторые интерпретировали этот момент как убедительный и подлинный, как новую точку человеческой связи между Хиллари и публикой. Другие посчитали это либо напускным проявлением эмоций, либо признаком слабости, который грозит повредить ее кандидатуре. Конечно, под всем этим скрывался тот факт, что Хиллари, вполне возможно, станет первой женщиной-президентом страны, и — как и в случае с расовой принадлежностью — ее кандидатура высветила всевозможные стереотипы о гендере и о том, как должны выглядеть и вести себя наши лидеры.

Ажиотаж вокруг того, повышается или понижается рейтинг Хиллари, продолжался до самого дня праймериз в Нью-Гэмпшире. Моя команда утешалась тем, что у нас был большой перевес: Опросы показывали, что у нас десятиочковое преимущество. Поэтому, когда на полуденном митинге, который мы запланировали в местном колледже, собралась немногочисленная толпа, а мое выступление прервал упавший в обморок студент и, казалось, бесконечно долгое реагирование медиков, я не воспринял это как плохое предзнаменование.

Только вечером, после закрытия избирательных участков, я понял, что у нас есть проблема. Когда мы с Мишель были в нашем гостиничном номере и готовились к празднованию победы, я услышал стук и, открыв дверь, увидел Плауфа, Экса и Гиббса, которые стояли в коридоре и выглядели как подростки, только что врезавшиеся на отцовской машине в дерево.

"Мы проиграем", — сказал Плуффе.

Они начали предлагать различные теории о том, что пошло не так. Возможно, независимые, которые поддерживали нас, а не Хиллари, решили массово проголосовать на республиканских праймериз, чтобы помочь Джону Маккейну, решив, что наша гонка у нас в руках. Возможно, женщины, не определившиеся с выбором, резко переметнулись в сторону Хиллари в последние дни кампании. А может быть, дело было в том, что когда команда Клинтон атаковала нас по телевидению и в предвыборных рассылках, мы не сделали достаточно, чтобы подчеркнуть их негативную тактику, позволив ударам попасть в цель.

Все теории звучали правдоподобно. Но в данный момент причины не имели значения.

"Похоже, победа над этой штукой займет какое-то время", — сказал я с горькой улыбкой. "Сейчас давайте выясним, как прижечь рану".

Я сказал им, что не нужно смотреть на них с укором; язык нашего тела должен был показать всем — прессе, донорам и, прежде всего, нашим сторонникам — что неудачи являются обычным делом. Я связался с нашей расстроенной командой из Нью-Гэмпшира, чтобы сказать им, как я горжусь их усилиями. Затем встал вопрос о том, что сказать семнадцати сотням человек, собравшимся в спортзале школы в Нашуа в предвкушении победы. К счастью, я уже работал с Фавсом в начале недели, чтобы снизить триумфалистские тона в речи, попросив его вместо этого сделать акцент на предстоящей тяжелой работе. Теперь я позвонил ему, чтобы проинструктировать, что, кроме привета Хиллари, мы почти не меняем текст.

Речь, с которой я обратился к нашим сторонникам в тот вечер, в итоге стала одной из самых важных в нашей кампании, не только как призывный клич для разочарованных, но и как полезное напоминание о том, во что мы верили. "Мы знаем, что предстоящая битва будет долгой, — сказал я, — но всегда помните, что какие бы препятствия ни стояли на нашем пути, ничто не может встать на пути силы миллионов голосов, призывающих к переменам". Я сказал, что мы живем в стране, история которой была построена на надежде, людьми — пионерами, аболиционистами, суфражистами, иммигрантами, борцами за гражданские права, — которые не пали духом перед, казалось бы, невозможными трудностями.