"Она этого не говорила", — сказал я, ошеломленный.

Мессина кивнул в сторону своего компьютера. "Это прямо здесь, на сайте "Глоуб".

"Неееет!" Я застонала, схватила Акса за лацканы и театрально встряхнула его, а затем топнула ногой, как ребенок в муках истерики. "Нет, нет, нет!" Мои плечи опустились, пока мой разум перебирал последствия. "Она собирается проиграть, не так ли?" сказал я наконец.

Топору и Мессине не пришлось отвечать. В выходные перед выборами я попытался спасти ситуацию, полетев в Бостон на митинг Коакли. Но было уже слишком поздно. Браун одержал уверенную победу. Заголовки газет по всей стране говорили об ошеломляющем поражении и историческом поражении. Вердикт в Вашингтоне был быстрым и неумолимым.

Законопроект Обамы о здравоохранении был мертв.

Даже сейчас мне трудно составить четкое представление о потере Массачусетса. Возможно, общепринятое мнение верно. Возможно, если бы я не так сильно настаивал на здравоохранении в тот первый год, если бы вместо этого я сосредоточил все свои публичные мероприятия и заявления на рабочих местах и финансовом кризисе, мы могли бы сохранить это место в Сенате. Конечно, если бы у нас было меньше дел, я и моя команда могли бы раньше заметить тревожные сигналы и сильнее тренировать Коакли, а я мог бы провести больше кампаний в Массачусетсе. Однако не менее вероятно, что, учитывая мрачное состояние экономики, мы ничего не смогли бы сделать — колеса истории остались бы невосприимчивыми к нашим ничтожным вмешательствам.

Я знаю, что в то время все мы считали, что совершили колоссальный промах. Комментаторы разделяли эту оценку. В публицистических статьях меня призывали заменить мою команду, начиная с Рама и Экса. Я не обращал на это внимания. Я считал, что за любые ошибки придется отвечать мне, и гордился тем, что создал культуру — как во время кампании, так и внутри Белого дома, — в которой мы не искали козлов отпущения, когда дела шли плохо.

Но Раму было труднее игнорировать болтовню. Проведя большую часть своей карьеры в Вашингтоне, он следил за ежедневным циклом новостей — не только за работой администрации, но и за своим собственным местом в мире. Он постоянно обхаживал городских авторитетов, зная, как быстро победители становятся проигравшими и как беспощадно сотрудники Белого дома подвергаются травле после любой неудачи. В данном случае он считал себя несправедливо обиженным: В конце концов, именно он, как никто другой, предупреждал меня о политической опасности продвижения законопроекта о здравоохранении. И, как все мы склонны делать, когда нам больно или обидно, он не смог удержаться от того, чтобы не высказаться друзьям по всему городу. К сожалению, этот круг друзей оказался слишком широким. Примерно через месяц после выборов в Массачусетсе обозреватель Washington Post Дана Милбанк написал статью, в которой энергично защищал Рама, утверждая, что "самой большой ошибкой Обамы было то, что он не прислушался к Эмануэлю по вопросам здравоохранения", и объясняя, почему сокращение пакета мер по здравоохранению было бы более разумной стратегией.

Когда ваш начальник штаба дистанцируется от вас после того, как вы были сбиты с ног в драке, это менее чем идеальный вариант. Хотя я был недоволен этой колонкой, я не думал, что Рам намеренно спровоцировал ее. Я списал это на неосторожность в стрессовой ситуации. Однако не все так быстро прощали. Валери, всегда защищавшая меня, была в ярости. Реакция других старших сотрудников, уже потрясенных поражением Коакли, варьировалась от гнева до разочарования. В тот день Рам вошел в Овальный кабинет с соответствующим раскаянием. Он не хотел этого делать, сказал он, но он подвел меня и готов подать прошение об отставке.

"Ты не уходишь в отставку", — сказал я. Я признал, что он напортачил и ему придется исправлять ситуацию вместе с остальными членами команды. Но я также сказал ему, что он был отличным начальником штаба, что я уверен, что ошибка не повторится, и что он нужен мне на своем месте.

"Господин президент, я не уверен…"

Я прервал его. "Ты знаешь, каково твое настоящее наказание?" сказал я, хлопая его по спине, пока я вел его к двери.

"Что это?"

"Вы должны пойти и принять этот чертов законопроект о здравоохранении!".

То, что я все еще считал это возможным, было не таким уж безумием, как казалось. Наш первоначальный план — договориться о компромиссном законопроекте между демократами Палаты представителей и Сената, а затем провести этот законопроект через обе палаты — теперь был исключен; имея всего пятьдесят девять голосов, мы никогда не избежим филибастера. Но, как напомнил мне Фил в ночь, когда мы получили результаты по Массачусетсу, у нас оставался один путь, и он не предполагал возвращения в Сенат. Если Палата представителей сможет принять законопроект Сената без изменений, они смогут отправить его прямо ко мне на подпись, и он станет законом. Фил считал, что тогда можно будет применить процедуру Сената, называемую примирением по бюджету — когда законодательство, касающееся исключительно финансовых вопросов, может быть поставлено на голосование при согласии простого большинства сенаторов, а не обычных шестидесяти. Это позволило бы нам разработать ограниченное количество улучшений к сенатскому законопроекту через отдельное законодательство. Тем не менее, нельзя было обойти стороной тот факт, что мы попросим демократов Палаты представителей проглотить версию реформы здравоохранения, которую они ранее отвергли, — без общественного варианта, с налогом на кадиллак, против которого выступали профсоюзы, и громоздкой системой бирж пятидесяти штатов вместо единого национального рынка, через который люди могли бы покупать страховку.

"Ты все еще чувствуешь себя счастливчиком?" спросил Фил с ухмылкой.

Вообще-то, нет.

Но я был уверен в спикере Палаты представителей.

Предыдущий год только укрепил мою высокую оценку законодательных навыков Нэнси Пелоси. Она была жесткой, прагматичной и мастером управления членами своей фракции, часто публично защищала политически несостоятельные позиции своих коллег-демократов, а в кулуарах смягчала их для неизбежных компромиссов, необходимых для достижения цели.

На следующий день я позвонил Нэнси, объяснив, что моя команда подготовила проект резко сокращенного предложения по здравоохранению в качестве запасного варианта, но что я хочу продвинуть законопроект Сената через Палату представителей и для этого мне нужна ее поддержка. В течение следующих пятнадцати минут я был подвергнут одной из патентованных потоковых разглагольствований Нэнси о том, почему законопроект Сената несовершенен, почему члены ее фракции так рассержены, и почему демократы Сената трусливы, недальновидны и в целом некомпетентны.

"Так это значит, что ты со мной?" сказал я, когда она наконец остановилась, чтобы перевести дух.

"Ну, это даже не вопрос, господин президент", — нетерпеливо сказала Нэнси. "Мы зашли слишком далеко, чтобы сдаваться сейчас". Она задумалась на мгновение. Затем, словно проверяя аргумент, который она позже будет использовать в своей фракции, она добавила: "Если мы оставим все как есть, это будет наградой республиканцам за столь ужасное поведение, не так ли? Мы не собираемся доставлять им такое удовольствие".

Положив трубку, я посмотрел на Фила и Нэнси-Энн, которые столпились вокруг стола "Резолют", слушая мою (в основном без слов) часть разговора, пытаясь по моему лицу понять, что происходит.

"Я люблю эту женщину", — сказал я.

Даже при полном согласии спикера задача собрать необходимые голоса в Палате представителей была очень сложной. Помимо того, что нужно было тащить прогрессистов пинками и криками, чтобы они поддержали законопроект, разработанный с учетом интересов Макса Баукуса и Джо Либермана, избрание Скотта Брауна менее чем за год до промежуточных выборов напугало всех умеренных демократов, которые могли бы участвовать в конкурентной борьбе. Нам нужно было что-то, что помогло бы сместить нарратив "обреченности и мрака" и дать Нэнси время для работы с ее членами.