* * *

Прошло две недели с тех пор, как мы с Александром навещали Жуковских. Постепенно гомон вокруг произошедших там событий начал утихать. По крайней мере в коридорах теперь снова обсуждали балы и приемы, а не только покушение на Великого князя. Однако я знала, что дело на этом не закончится. Император был зол, и теперь вся полиция стояла на ушах в поисках ниточек к заговорщикам.

При дворе, казалось, все должно было быть как обычно, но я чувствовала, что все менялось. Не было в воздухе той беззаботности и легкости, которая витала еще летом. И черные тучи, что ползли по февральскому небу над вечно сияющим дворцом, несли перемены.

Я стала чаще общаться Жуковскими. Поездка к ним произвела на меня неизгладимое впечатление, смешивая во мне страхи и предрассудки. Отныне я тревожилась за них не меньше, чем когда-то за имение своего отца. В одно мгновение потерять двух сыновей, место в обществе и не иметь возможности это изменить. Неужто такая судьба уготована столь добросердечным людям?

Каждое письмо, что я получала от госпожи Жуковской, я читала с особой жадностью, словно выискивая между строк скрытые послания, но она всегда была сдержана, потому и меня ей успокаивать приходилось гораздо чаще, чем мне ее.

А вот письма господина Жуковского были куда более красноречивыми. Из них я узнала кое-что о деле по покушению на Александра. Жуковским в любой момент могли предъявить участие в сговоре. Однако ничего доказать не могли.

«Еще бы… — писал Жуковский, — им невероятно хочется повесить на нас это дело. Уже шестой раз мы имеем дело с тайной полицией. Каждый раз задают одни и те же вопросы. Сперва мне, затем жене. Записывают. Потом уходят. Затем снова возвращаются. Полагаю, на разговорах дело не закончится. Но не переживайте, Анна Георгиевна, в мире всегда так. Кто-то должен стать первой жертвой несправедливости, чтобы показать остальным — несправедливость вещь малоприятная. Ее нужно искоренять, с ней нужно бороться».

Но не успевала я впасть в уныние, как он резко переключался на рассказы о дочерях, литературе или вспоминал дни бурной молодости. И тогда я звонко смеялась от его искрометных шуток, которые он мастерски вплетал в столь тяжелый текст. Жуковский строил планы на следующее лето, обещал показать нам с Александром по весне семейный вишневый сад, а дочерей планировал отправить на обучение в Лондон. И все это было так хорошо, так сказочно. Но от чего же мне тогда было так больно? От чего сжималось сердце и печалилась душа? Уж не от того ли, что я на самом деле знала — этим планам никогда не суждено сбыться?

* * *

Шла вторая неделя марта. На улице все еще было холодно, снежно и невыносимо мрачно. В один из таких унылых вечеров, которые я собиралась провести в одиночестве, отвечая на письма Фани и Жуковских, меня неожиданно позвали на театральную премьеру новой пьесы, что ставил именитый итальянский постановщик. Сперва я отлынивала от этой затеи. Не доставляло мне удовольствия лицезреть Александра в компании Марии Павловны и других его не менее влиятельных спутниц. Мне хватало их общества и на балах. Однако в тот вечер мне стало особенно тоскливо, и я чувствовала, что лучшим способом отвлечься от навязчивых мыслей будет выход в свет. Потому я быстро собралась и направилась в театр.

Когда я вошла в зал, как и предполагалось, не услышала ни восторженных оваций в мою честь, ни завидного шепота, ни даже пристальных взглядов. Я быстро нашла свое место, присела рядом с Варварой, а затем обежала взглядом аванзалу в поисках знакомых лиц.

Александр сидел на отдельной ложе рядом с Марией Павловной. Там же, недалеко от них, расположился Константин, распорядитель балов Эдвард с двумя прусскими графинями и Елена, которая каким-то чудесным образом затесалась в их компании. Впрочем, почему меня это еще удивляло? Елена могла пролезть куда угодно.

Мы с Варварой сидели в ложе для гостей менее знатного происхождения. Однако даже отсюда мы легко могли наблюдать за тем, что происходит на местах для высшей знати. Я с особым старанием пыталась заставить себя не глядеть в сторону Александра, но мало что помогало мне отвлечься. Казалось, будто мои глаза жили отдельной жизнью, так и норовя хоть на секунду зацепиться за угольно-черный фрак Александр и еще раз изучить каждую черту его лица, каждую особенность, каждое движение и каждый взгляд, брошенный украдкой ни то в нашу сторону, ни то куда-то в пустоту.

Герцогиня грациозно вырисовывала в воздухе мудреные фигуры, вероятно демонстрируя Елене свою эрудированность. Александра ее истории мало заботили, он увлеченно общался с братом.

Они и правда были такие разные с Марией. Он общительный, самовлюбленный сын Императора, жаждущий, чтобы его любили и внимали каждое слово с глазами полными искреннего интереса. Он обожал быть единственным и неповторимым мужчиной в сердце каждой женщины. Любил, когда им восхищались и боготворили. Но больше всего он любил зажигать во взглядах искры.

И главная проблема их с герцогиней отношений состояла в том, что эту женщину невозможно было зажечь. Это было так же бессмысленно, как пытаться развести огонь из глыбы льда.

Освещение в зале начало тускнеть, постепенно погружая партер в полумрак, а я в задумчивости продолжала изучать императорский балкон. Константин не переставал смеяться, наверняка повествуя Александру о своих победах на любовном фронте. Елена и Эдвард также шептались о чем-то секретном, судя по их серьезным лицам. И вот… рука Марии легла на запястье Александра. Я отвела взгляд и устремила его на сцену.

* * *

Когда мы с Варварой вышли в фойе театра, я наткнулась взглядом на вечно счастливого Александра, непринужденно беседующего с Софией Павловной, сестрой герцогини. Мною вновь завладело чувство тоскливой беспомощности. С этим отнюдь неприятным ощущением я была знакома со времен игры в вист. Тогда я впервые узнала, что такое ревность.

Но эта была вовсе не та ревность, от которой возникает непреодолимое желание сразить на дуэли всех конкуренток. Моя ревность родилась не от злости, она родилась от боли, что медленно, но упорно, разъедала меня изнутри. Когда я видела его в компании других, я ненавидела не их, я ненавидела себя, за то, что позволила себе чувствовать эту боль и обиду.

Но куда страшнее было другое. Моя надежда. Я надеялась, что значу для него хоть немного больше, чем другие, и вместе с этим мучительным чувством жило понимание — это все самообман, пустая иллюзия, позволяющая мне не сойти с ума в мире, где я никому не нужна. Ведь, чтобы быть с Александром, мне пришлось бы избавиться от всего женского рода и, даже оставшись со мной наедине, с единственной женщиной в мире, он наверняка нашел бы мне замену.

Я невольно сравнивала взгляды и прикосновения, которые он, словно невзначай, дарил другим, с теми, что были между нами. Я подмечала каждый его мимолетный взгляд и каждый едва заметный жест, если он был адресован другой. Я научилась понимать его по незначительным изменениями во взгляде и голосе. Я знала и считывала буквально все: его скуку, беспокойство или просто желание поболтать. А когда он оставался ворковать с барышнями, я научилась понимать, кого он выделял больше, а к кому был равнодушен.

Но если бы он только знал, с какой болью я сталкиваюсь каждый раз, когда вижу его с другой. С каким отчаянием я пытаюсь понять его и разгадать. И с каким безумием я хочу стать хоть каплю ближе к нему. Но каждый раз, когда он кладет свою руку поверх руки Марии Павловны, я понимаю, что, на самом деле, ничего о нем не знаю.

— Дамы и господа, прошу минуту вашего внимания, — в центр фойе грациозно выплыла фигура господина Эдварда, — я прошу вас пока не расходиться, будущий наследник, его Императорское Высочество, Константин Николаевич, хочет произнести важную речь.

Эдвард был как никогда серьезен и взволнован, что для него отнюдь не было характерно. Он частенько устраивал гостям неожиданные спектакли прямо на балах, выскакивая на центр зала и травя пьяные байки. Однако на этот раз он явно не стримился привлечь дополнительное внимание. Что еще за важная речь, которая заставляет его так волноваться?