Пожалуй, наиболее каверзной из трудностей, с какими сталкивается автор научно-фантастического произведения, когда задумывает отправить космический корабль с Земли к планетам дальних галактик, остается проблема сохранить путешественникам жизнь до прибытия к цели.

Пусть даже корабль несется со скоростью солнечного луча, а время для космонавтов течет медленнее, чем на Земле. Все равно продолжительность сверхдальних полетов не укладывается в рамки человеческой жизни. Самые масштабы предприятия вступают в противоречие с возможностями отдельного человека.

Чтоб выйти из положения, писатели-фантасты наделяют своих героев некоторыми свойствами тихоходки — макробиотуса.

У природы есть не один способ решить задачу продления жизни. В греческом мифе о мойрах первая из них, по имени Клото, держит прялку, вторая, Лахесис, прядет нить жизни. Она владеет, оказывается, множеством разных приемов и уловок, которые делают свитую нить прочной и гибкой. Побеждая в мечтах всемогущую третью мойру — Атропос — с ее ножницами, обрезающими нить жизни, греки создали в своем эпосе как бы противовес мрачному мифу о трех сестрах-пряхах: Геракл, он же Геркулес римлян, осиливает саму смерть, подобно героям сказок русского и других народов. Спящая красавица возвращена к жизни жарким поцелуем. Богатырь, павший на поле брани и уже истекший кровью, воскресает, едва его спрыснут живой водой. Даже в предание о Гидре — у нее на месте отрубленной головы отрастает новая — вплетен все тот же мотив неодолимости жизни.

У этих полудетских мечтаний человечества есть, если вдуматься, грани соприкосновения с действительностью, точки опоры в реальном мире. В конце концов, пусть односторонне, пусть преувеличенно, иллюзорно, фантасмагорически, все они отражают некие реальные свойства и черты органической жизни.

Та же Гидра с головой, отрастающей на месте отрубленной, или мифическая обоюдоголовая змея Амфисбена — разве это чистый вымысел?

Оставим романтических красавиц, закованных в доспехи сказочных богатырей и, чтоб далеко не ходить, посмотрим, себе под ноги, где, извиваясь, ползет дождевой червь, отнюдь не прекрасный и предельно голый Этого червя мы впервые увидели еще в раннем детстве и тогда уже знали, что его можно разрубить надвое острой лопатой, а он продолжает жить: у него голова отрастает на месте отрубленной, а конец головной части обзаводится своим хвостом. Как же легко мы об этом забываем, как быстро перестаем удивляться, как быстро приучаемся проходить мимо обыденных чудес природы, не удостаивая их своим вниманием!

Разве в опытах итальянца Лаццаро Спалланцани у моллюсков на месте удаленной части тела не вырастала новая? Разве не появляется у краба клешня взамен отломанной? Разве истертые в пыль губки не собираются затем в живые системы? Ведь если даже смешать живую массу двух разных губок — лиссодендорикс и микроциона, то клетки каждого вида вскоре соберутся, образуя самостоятельные живые комплексы.

То же происходит и у полипов.

Сколько примеров тому привел Абрам Трамблэ в своих полузабытых теперь «Мемуарах к истории одного вида пресноводных полипов с руками в форме рогов»! Трамблэ показал, что полипы не только воспроизводят утраченные части, но даже восстанавливаются целиком из отдельных отрезков.

Современник Трамблэ, профессор Руанского университета Ле Ка, торжественно предсказал: «Две вещи прославят в веках главные прозрения XVIII века — это, во-первых, открытие электричества и, во-вторых, открытие пресноводных полипов».

В те времена послы регулярно доносили дворам о ходе опытов с полипами, проводимых Трамблэ и всеми, кто по его примеру изучал явление регенерации. Жадный интерес к почти неизвестным дотоле полипам вполне понятен. Его питала обольстительная, хотя и смутная, догадка. Ведь здесь природа как бы приподнимала завесу над тайной жизни и смерти.

Не случайно лейпцигский профессор теологии Х.-А. Крузиус в двухтомном «Наставлении к добропорядочному и осторожному размышлению над природными явлениями» именем церкви объявлял греховными мысли тех, кто противопоставляет свои дерзкие помыслы воле всевышнего. Но заклинания Крузиуса не смогли помешать новым открытиям в опытах на иглокожих, членистоногих, даже на позвоночных — амфибиях, рептилиях. Регенерация — свойство восстановления утерянных частей тела — оказалась явлением широко разлитым в живой природе, причем не только в мире флоры, но и фауны.

Рене де Реомюр, известный своей шкалой термометра, был одним из натуралистов, кто еще в XVIII веке осмелился проверить возможность искусственного продления жизни. Он обратил внимание на формы бабочек, дающих два поколения в год: первое окукливается на несколько летних недель, второе — на несколько зимних месяцев. «Видимо, именно холод задерживает ход превращения», — решил ученый и провел соответствующие опыты: из куколок, помещенных на холод, бабочки вышли позже, из таких же куколок, содержавшихся в тепле, — значительно раньше.

Воздействие температурой сказывается на продолжительности сроков всей жизни, от исходного яйца до завершающей превращения фазы взрослого насекомого, изменяя их в два, три, четыре раза, причем в обоих направлениях: сокращая одни, удлиняя другие.

Реомюр работал не только с гусеницами бабочек, но и с личинками муравьев, с потомством жуков скарабеев и здесь тоже обнаружил жизнетворное влияние одних температур и сокращение сроков жизни под воздействием других.

«Не представляет ли температура только внешнее условие, приводящее в движение внутренние процессы? — задался вопросом исследователь. — Интенсивность дыхания, например, определенно — зависит от температуры. А что будет, если покрыть куколку в коконе слоем лака, препятствующим воздухообмену со средой?»

Лакированные куколки стали развиваться медленнее, общая продолжительность жизни несколько удлинилась.

Реомюр перенес опыты с лакировкой на кладки яиц.

Вольтер высмеял эти опыты в одном из своих сочинений: «Конечно, хорошо жить 800—900 лет, заткнув себе поры и уменьшив частоту дыхания, но мы этого опыта не будем ставить ни на ком, так как опасаемся, как бы пациент сразу не достиг того возраста зрелости, который влечет смерть».

Вольтеру возразил Пьер-Луи Мопертон, заметив: «Я был бы столь же наивен, как те, кто ищет секрета бессмертия, если б считал эти опыты открытием секретов, способных продлить жизнь человека, но я и не настолько робок, чтоб не сметь считать возможным достижение чего-то более существенного, чем обычное наблюдение».

Между тем воодушевленный результатами Реомюр пробует продлить зимний период у сурка и переносит его спящим в домашний ледник. Ученого постигла неудача, но уже сама постановка первого опыта на млекопитающем была шагом вперед, мужественным ответом скептикам.

«Мы вправе заключить, что есть нескончаемое число животных, рост и срок жизни которых мы способны ускорять (укорачивать) или задерживать (удлинять)», — вот заключение одного из тех, кому удалось вписать первую страницу в историю экспериментальной геронтологии.

Реомюр, похоже, не был еще знаком с естественной историей тихоходок, с их поразительными резервами жизнеспособности.

Между тем уже Спалланцани показал, что не один, а многие их виды способны оживать после полного высушивания. Смело беря объекты для опытов с далеких друг от друга ступеней систематической лестницы и столь же смело сопоставляя внешне далекие друг от друга явления, Спалланцани (недаром он прозван Неистовым!) нашел, — здесь его мысль сливается с мыслями Реомюра, — что зимняя спячка многих позвоночных сродни мнимой смерти тихоходки.

Тихоходок, живущих в сырых низинах и во мхах, позднейшие экспериментаторы держали в сосуде с чистым водородом, где дыхание и окисление полностью исключено. Две недели провели тихоходки в этой в прямом смысле слова убийственной атмосфере, а перенесенные на свежий воздух и увлажненные, ожили. Чем сильнее высушены тихоходки, тем медленнее возвращаются они к жизни. Пробуждение от смертного сна растягивается в иных случаях на двести — пятьсот — тысячу часов. И все же, проснувшись, эти крохи живут нормально.