Исследователи пошли дальше. Предельно высушив, помещают они животных в жидкий воздух, потом в еще больший холод — в жидкий водород. Четверть часа при температуре минус 253° проводят здесь тихоходки, точнее, то, что когда-то было тихоходками. Их окунают в жидкий гелий с температурой минус 269°, даже минус 271°. Отсюда рукой подать до абсолютного нуля, когда газы переходят в твердое состояние. До такой температуры даже сказка не осмеливалась замораживать Снегурочку! А тихоходки, проведенные через все круги этого ада, оживают после возвращения в нормальную среду.

Из холода их можно бросать в полымя. Высушенных тихоходок нагревают до 100, в безвоздушной среде до 140°, и все же, перенесенные на сырой мох, они воскресают. Обыкновенная влага мхов оказывает действие не менее волшебное, чем живая вода сказки.

Если обобщить историю опытов с тардиградой со времен Антония Левенгука до наших дней, то тихоходок, пожалуй, вернее назвать не долгожителями — макробиотусами, а бессмертниками — иммортелями.

За 250 лет, прошедших с тех пор, как Левенгук с помощью изобретенного им микроскопа открыл у многих мельчайших животных способность воскресать после кажущейся гибели, люди науки еще не пришли к единому объяснению этих фактов, не решили: что же представляет собой состояние после прекращения видимой жизнедеятельности и до воскрешения организма — мнимая смерть или скрытая жизнь?

Знаменитый Клод Бернар категорически утверждал, что в этих случаях жизнь останавливается, а не замедляется. Не менее знаменитый Сергей Навашин столь же уверенно заявлял: «Никто, рассуждая здраво, не скажет, что в засушенной и промороженной споре жизнь осталась „сидеть“ как спящий сторож в будке. В такой споре, конечно, нет жизни».

Примерно то же можно сказать и о зимней спячке. Наш соотечественник профессор Хорват восклицал: «С физиологической точки зрения здесь все невероятно! Самые строгие из наших описаний были бы сочтены за басни, не имей мы возможности наблюдать их».

И это еще до П. И. Бахметьева с его потрясшими научный мир опытами.

О Порфирии Ивановиче Бахметьеве, человеке необычайной судьбы, следует сказать здесь подробнее. Сын русского крестьянина, он участвовал в основании Софийского университета в Болгарии. Проницательный натуралист и смелый исследователь пролагал новые пути в разных областях знания.

Мы немного избалованы достижениями дружбы наук, их сотрудничества, их объединенных усилий в разведке, их быстрого роста на стыках. Труды Бахметьева — физика, математика и биолога — многими идеями обогатили, в частности, один из таких стыков — биофизику, лишь в наши дни сложившуюся как самостоятельная наука.

Но и сейчас диву даешься, как совмещались у него мысли о телевидении, скажем, и об анабиозе.

Впрочем, если вдуматься… Бахметьев разработал схему для беспроволочной передачи изображения на расстояние, на многие десятилетия предвосхитив основы современного телевидения, того, что позволило людям получить снимки поверхности невидимой с Земли стороны Луны, снимки Венеры, Марса. Бахметьев же исследовал состояние живого при несуществующих в естественных условиях на земле низких температурах. И там, и здесь живет, в сущности, одно и то же устремление: проникнуть взглядом и мыслью в запредельные высоты и глубины, приблизить недоступное, проложить путь в неведомое.

Работы Бахметьева взволновали не только ученых.

— Русский профессор возвращает к жизни неживое.

— Сказочнее сказки о Снегурочке.

— Победа над ледяной смертью.

Однако крикливые газетные заголовки не искажали сути дела. Бахметьев и его сотрудники охлаждали гусениц некоторых бабочек, постепенно понижая температуру, пока гусеницы не промораживались насквозь. Они, писал Бахметьев, «витрифицировались», становились словно стеклянными. И не только по внешности. Когда остекленевшую гусеницу бросали на пол, она со звоном разбивалась на мелкие осколки, а их острые углы наглядно подтверждали: гусеницы превратились в стеклоподобное физическое тело, подвластное законам мертвой материи.

Такую гусеницу, превращенную в нечто, казалось, полностью переставшее быть живым, Бахметьев отогревал. И в мертвую сосульку постепенно возвращалась жизнь. Гусеница просыпалась, начинала шевелиться, передвигаться, принималась глодать зелень, вновь обретала способность извергать из пищеварительного тракта отбросы усвоенной пищи. Существо, бывшее недавно ледышкой, жило.

Теперь временный выход из жизни, превращение живого в неживое и возвращение в жизнь прослежены до мельчайших деталей и в лаборатории, и в природе. Уже многое известно о том, как осуществляется этот «невероятный с физиологической точки зрения» процесс.

Вот реснитчатые инфузории. Массами плавают они в лужах и канавах, но, по мере того, как солнце с каждой неделей поднимается выше и лужи подсыхают, инфузории изменяются. У них исчезают реснички, рот, глотка, плавно замедляются движения, оболочка сильно уплотняется… В новом состоянии (превратившись в цисту) инфузория выдерживает невзгоды, которые раньше ее сразу же погубили бы. Солнце полностью высушило лужи и канавы, жаркие лучи прокалили ил, ветер поднял в воздух пыльное облако, а с пылью — цисты. Но инфузориям все нипочем. Обычно такие ненасытные, такие прожорливые, они могут теперь годами оставаться без пищи.

А вот пшеничная нематода, или, как ее когда-то назвали, угрица, вредитель со звенящим, словно бубенчик, названием — ангвилюлина тритици. Крошечные молодые угрицы живут в почве. Привлекаемые зеленью всходов, они пробираются в пазухи растения, вбуравливаются в ткань будущего колоса, одеваясь как бы желваком из клеток пшеницы. В одном желваке — галле — может скопиться до 15 тысяч личинок. После того как микроскопический гарнизон вредителей пройдет две первые линьки, личинки высыхают в своих шкурках — галлы заполняются массой тонких, сухих, неподвижных нитей. Отныне они не меняясь могут годами лежать с зерном в амбарах. Но стоит высеять зерно во влажную почву, нити набухнут, расправятся, выйдут в грунт и здесь, повторяя пройденное, дождутся зелени всходов. Известен случай, когда нематоды пролежали сухими 27 лет и ожили!

Пиявки проводят зиму, закопавшись в ил, ничем не питаясь.

Своеобразный рекорд принадлежит Антарктиде. Здесь пробурили скважину в 200-метровом слое льда и с горизонтов, возраст которых 8—9 тысяч лет, извлекли пробы, содержавшие бактерии. И в лаборатории они ожили!

Вспомним, как каждый год высыхают разные мелкие членистоногие, как окоченевают лягушки подо льдом в болотах, летучие мыши в пещерах и в дуплах, как цепенеют грызуны в норках, как спят летом тропические животные.

Некоторые рыбы жарких стран, когда пересыхают русла, закапываются поглубже в ил, другие с помощью жаберных крышек передвигаются в поисках новых водоемов, а двоякодышащая протоптерус сеннектес окружает себя плотной капсулой из слизи, выделяемой кожей, и в таком органическом боксе дожидается сезона дождей.

А необъятный мир листопадных кустарников и деревьев?! Ведь они зимуют в состоянии, аналогичном спячке животных.

Поставим в ряд все формы анабиоза, инцистирования, периодов покоя, регулярных перерывов в развитии некоторых насекомых (такие перерывы именуют диапаузой), даже имитирующие смерть приспособления «притворяшек», широко известные у жуков-щелкунов. Во всем этом, как писал один из крупнейших знатоков проблемы, советский биолог П. Ю. Шмидт, «мы видим проявление своеобразной диалектики жизни — жизнь для сохранения своего создает отсутствие жизни, как бы временную смерть».

Что же это, только опыт философского осмысления природы или здесь обнаруживаются и практические подступы к волнующему нас делу?

Человечество уже командует продолжительностью существования растений.

Семена однолетних сорняков, осыпаясь из одного и того же колоса, одной и той же корзинки, одного и того же стручка, лежат в почве рядом, на одинаковой глубине, в тождественных условиях. Прорастают же не все сразу, а на протяжении ряда лет. Такими были когда-то предки культурных растений. Теперь эти всходят в посевах дружно, поднимаются сомкнутым строем и так же дружно колосятся. И каждый раз, «когда волнуется желтеющая нива», это воспринимается как победа труда, как праздник и торжество жизни. Мириады колосьев дозревают, тихо шелестя на ветру, и никто не думает, что здесь собирает жатву смерть, что миллионы растений одновременно догорают, заканчивая жизненный путь.