Тени храма Бадринатх стали сливаться с темнотой ночи, и вскоре в небе засияли звезды.

Обратная дорога из Бадринатха была легкой, поскольку склон спуска был не таким уж крутым. Подойдя к перекрестку, где дорога из храма Вишну пересекается с дорогой из святилища Шивы в Кедарнатхе, мы встретили караван из Гуджератха. Их вожаком был мужчина лет восьмидесяти, он приказал нам остановиться, протрубив в огромный рог. Потом он выступил вперед и объявил, что он — аюрведический доктор, а также гомеопат из Вадодары. Он рассказал, как его караван пришел из Кедарнатха, неся огонь Триджугинараина. Они поддерживали это пламя в большой жаровне, постоянно подкладывая новое топливо, и были намерены принести его в свою страну. Старик объяснил, что огонь этот изначально был зажжен в Кедарнатхе тысячи и тысячи лет назад, на праздновании свадьбы Шивы и Парвати, и с тех пор ему никогда не позволяли угаснуть. Потом, со слезами на глазах, доктор в тюрбане коснулся моего лба пеплом святого огня, и произнес:

— В течение трех месяцев все твои грехи истлеют в этом огне, и ты сможешь осознать свои величайшие надежды и устремления.

Потом он вновь дунул в олимпийский рог, и караван пришел в движение.

Я остался на краю дороги, размышляя о подобии этого огня и пылающего между глаз лунного камня. Долгое время я думал об этом, а потом мои мысли сложились в слова молитвы:

— О, господин йоги, о, Христос Атлантиды, пусть этот брачный огонь благословит и мою свадьбу — соедини парные святилища на горе Нилканте и в моём хребте, разделенные моими грехами — так чтобы я мог одновременно служить в обоих храмах, в один день и в свете одного солнца. Пусть огонь Триджугинараина поможет мне вырастить крылья, как Змею, так, чтобы я сумел достичь Утренней Звезды, звезды Его–Ее!

За время долгого совместного паломничества мы с Наилвалом стали друзьями. Он пожелал, чтобы я посетил его дом в Паури и познакомился с его женой и малышом, прежде чем покину Гималаи. Потому мы спустились в этот красивый горный городок, примечательный необъятными видами гор, которые можно наблюдать только здесь. Я был глубоко тронут тем приемом, что оказали мне Наилвал и его семья. Ортодоксальный брахман, он подал мне особую пищу, приготовленную его женой. Сам он не ел, а присев рядом со мной, заговорил со счастливым лицом:

— Жизнь для карма–йога, такого, как я, состоит в выполнении собственного долга, своей дхармы. Этого достаточно, ведь остальное будет сделано Господом, которому видно всё. Теперь я узнал, что глупо не разделить трапезу с чужеземцем или отказать ему в приюте. Я счастлив, что ты здесь, и что моя жена подает тебе на стол, и что ты обедаешь под моей крышей. В конце концов, все люди братья, всем нам приходится страдать, и у всех одна мера стойкости.

Потом Наилвал показал мне игрушки, которые принес своему ребенку; это были куклы, и он держал их так нежно, будто баюкал дитя.

Я часто вспоминаю об этом благородном друге, сыне Индии; исполняя свой долг, он всегда был честен и справедлив, и он сопроводил меня к вершинам гор. Он проводил чужеземца в самое тайное из святилищ своего бога, и с щедростью принял его в келье собственной души. Он был, как и сама Индия: открытая и тайная одновременно; сдержанный, но любезный, как сестра или мать к тому, кто измучен жаждой вечности.

Наилвал поднял руку и указал на Гималаи, простершиеся на сотни миль, до самого горизонта, будто цепь белых гигантов или титанов.

— Мы были там, — сказал он. — Слева — Нилканта, а дальше за ней — четыре столпа трона Шивы.

Вглядываясь в чистый горизонт, я думал об этом необычайном народе, создавшем мифологию настолько же гигантскую, что и вершины гор, окружающих их страну. Сами эти горы были едины с их душой. Один из пиков был горлом Шивы, другой — троном Вишну или убежищем их Мессии. Каждая гора имела историю и была живым символом. Потому, как и большинство народов, воспринимающих природу символически, они навсегда были приговорены к вечному и неизмеримому. Чтобы выжить в повседневности, чтобы не затеряться навсегда в слоях иного мира, им пришлось выстроить сложную структуру — так что они стали жить, почти полностью руководствуясь формулами и предрассудками застойной теократии. И всё же, чем уже становилась их жизнь, тем больший простор обретали метафизические представления. Они не имеют реальных способов измерить мир вокруг себя, и потому часто остаются непонятыми. Их единственная мера — символизм высоких гор и грандиозной философии, в свою очередь, предопределенной этими вершинами.

Горы у нас в Чили так же великолепны, но мы еще не истолковали их и не воплотили в наших душах. Мы еще не открыли богов и титанов, которых хинду нашли в Гималаях. И всё же, та же божественная сила, что живет в горах Индии, может быть обнаружена и в скалистых Кордильерах Анд.

Было бы невозможно покинуть Индию, не рассказав о сестре Райане. Первый раз к ней меня привел Брат безмолвия, Сунья Бхаи. Он рассказал, как слушал ее молчание — и оно оказалось лучшим из всех, что он слышал.

Сестра Райана принадлежит к очень древнему магометанскому роду из Хайдарабада, но верит в перевоплощение и почитает Кришну. Как и поэт Кабир, она входит в число суфиев, и по причине магометанского происхождения, обладает значительно большей индивидуальностью, чем обычный хинду. Я не смогу представить, чтобы ее тело обратилось пеплом на костре из сандалового дерева; наоборот, я думаю, она обретет вечность в собственной телесной форме. Она говорит, что у нее пять тысяч жизней — но я склонен верить, что ее жизнь в этом мире единственна.

Я всё еще живо помню, как она пришла ко мне в тот день, когда я был серьезно болен: боль пронзала меня, и даже сильнейшие лекарства почти не действовали. Войдя в тень комнаты, Райана присела на пол и запела. Красивым и нежным голосом она выплетала санскритские стихи и древние мантры. Ее колдовская музыка буквально окутала меня, и вскоре я стал задремывать, а боль оставила тело.

Проснувшись, я обнаружил, что Райана оставила мне волшебный кристалл. Я всматривался в него, и мне казалось, будто в нём отражается солнце; в его запутанных недрах я ощущал присутствие всей Вселенной. Все галактики и звезды, казалось, сияли передо мной. Глядя в него, я думал об эволюции всей индийской философии: от крайнего дуализма, в котором Самость, или Пуруша, никогда не пересекается с материей, Пракрити, к другой крайности — ведантическому монизму, в котором всё едино, и только иллюзия делает множественность будто бы реальной. Всё же, причина страданий повсюду одна: невежество, авидья. Оно также заставляет людей отождествлять Самость с очевидностью материи, или верить в разделенность Бытия и творения, Атмана и Эго. При этом и в дуализме и в монизме, творение иллюзорно. В дуализме видимость существования творению придают отношения между Самостью и материей. Потому йога сосредоточена на постижении Самости, как способе осознать индивидуальность. Человек, достигший освобождения посредством йоги, приходит к осознанию того, что творение не существует само по себе, и Бытие никогда не было отделено от творения. Тогда делается понятным, что ты и Бог всегда были едины. Тени иллюзии исчезают перед светом знания.

И всё же, остаются многие великие сомнения. Ведь вполне может оказаться, что после смерти этот огонь угаснет. И что же, в конце концов, является источником этого мира — иллюзии, Майи?

Вглядываясь в глубины кристалла сестры Райаны, я вспоминал некоторые изречения ведической письменности:

«Тогда не было ни того, что есть, ни того, чего нет; не было неба, ни небес над ним. Что же служило оболочкой? Воды бездны?

Тогда не было смерти, и потому не было ничего бессмертного. Не было света между ночью и днем; Единое просто дышало в себе, без дыхания. Помимо этого не было ничего.

Вначале всё было тьмой; всё было морем без света. Потом зародыш, обернутый скорлупой, был рожден и стал Единым посредством энергии жара.