Подъем становился всё сложнее, и вскоре мы заметили, что река под нами стала покрываться льдом. В ярко–голубом небе не было ни единого облачка, а воздух стал таким разреженным, что у меня закружилась голова, я был будто во сне. Караван за караваном проходили мимо, и все паломники мне казались нездешними, прибывшими из иной вселенной; их распахнутые глаза сияли, как бриллианты, мерзлые бороды трепетали на ветру, как святые вымпелы, которые мы видели внизу. Потом я заметил, как в данди несли очень старую женщину: голова ее болталась взад и вперед, повинуясь рывкам восхождения. По–видимому, это была ее агония, и несшие паланкин мужчины старались побыстрее взойти к вершине перевала, откуда уже был виден Бадринатх. Они хотели донести ее туда, пока она жива — чтобы она получила благословение, и чтобы ее последний выдох был принят Бадри или Вишну, богом сохранения. За нами шел и человек с опухшей ногой, и я знал, что к этому времени ему уже было не избежать гангрены. Обеими руками он опирался на посох, и, кажется, совершенно не воспринимал окружение — его насытил холодный воздух иной вселенной. Я решил остановиться и подождать его, желая достичь перевала вместе с ним. Стоя у края дороги, я видел, как подходил другой мужчина, одетый в сияющий белый плащ. Он шел, спотыкаясь, и очевидно, был совершенно истощен. Когда он ковылял мимо, я увидел его темное лицо, отмеченное изнурением, и назаретскую бороду — на мгновение мы встретились взглядами, и, ценой огромного усилия, он сумел вяло улыбнуться. В этом коротком взгляде, казалось, были сосредоточены всё людское понимание, вся боль и божественное величие человека. У него не было посоха, но в руке он сжимал книгу. Другой рукой он цеплялся за каменистый выступ у края тропы, и, подтягиваясь ею, медленно продвигался вперед. Я хотел поддержать его, помочь донести его крест, но ведь своей призрачной улыбкой он просил меня не делать этого — это было его глубоко личное восхождение к Богу.

Показалась и та красивая мать, что несла сына на спине. Мягким голосом она пела, а ее прекрасные ноги были сбиты и кровоточили: путь изранил их камнями и льдом. Ее сынишка оглядывался по сторонам и медленно повторял имя матери. Наверное, он очень замерз и был голоден.

Потом, наконец, мы добрались до вершины перевала, и из каждой глотки вырвался долгий пронзительный крик, бывший одновременно и песней и магическим призывом, и воплощал в себе крик всего человечества, отмечающий конец долгого и тяжкого паломничества:

— Джаи Бадри Вишал! Джаи Бадри Вишал!

С вершины перевала мы уже видели Бадринатх внизу, и храм Вишну на склоне огромной горы. Я обхватил руками моего попутчика, человека с пораженной гангреной ногой, ведь он стал мне братом. И пока могучий ветер пригибал нас, не в силах сломить, мы оба кричали в высоты:

— Джаи Бадри Вишал!

Великая гора, которую мы видели перед собой, носит имя Нилканта, и, может быть, это красивейшая из всех гималайских гор. Нилканта означает «синяя точка на горле Шивы» — то место, где великий бог разрушения и йоги остановил распространение яда Змея, с тех пор ставшее черной отметиной. Два великих святилища помещаются у подножия Нилканты. Бадринатх, к которому приближались мы, посвящен Вишну, а Кедарнатх, с обратной стороны горы — принадлежит Шиве.

Как говорят, тот образ, что сегодня находится в храме Бадринатх, очень древний. Мадрасский свами Джанардана заверяет, что он помещен здесь 12 тысяч лет назад Верховным главой Великой иерархии, и возможно, потому он верит, что тайная обитель нового Мессии, Бхагавана Митры Девы, который есть сам Вишну, находится поблизости. Слово бадри означает Вишну, а натх — «храм». Но высказывалось и предположение о том, что бадринатский идол — примитивное буддистское изображение, сработанное некой махаянской сектой.

Говорят, будто китайцами был вновь обнаружен проход, ведущий сквозь горы — из Тибета прямиком в Бадринатх. Веками он оставался заброшенным, забытым — но ранее служил, а может быть, служит и сейчас, тайным способом связи между двумя регионами — и между двумя гималайскими святилищами, Бадринатхом и Кедарнатхом. Считается, что в древности Бадринатх и Кедарнатх, находящиеся на противоположных склонах Нилканты, были связаны очень тесно: один брахман мог проводить службу в обоих храмах, переходя из одного в другой всего за несколько часов. Впоследствии грехи людей стали причиной разделения святилищ, так что сегодня нужно много недель, чтобы добраться из одного в другое — так говорит легенда. Ида и пингала оказались разделены, и ни один ритуал уже нельзя исполнить одновременно в обеих нади. Тайна связующих троп была утрачена.

В вечер прибытия мы отправились в храм Бадринатх. Наилвал посоветовал мне раздать деньги бродягам и нищим, ютившимся здесь повсюду на пути к ступеням храма. Дворик был полон людей, проводящих здесь лето — но даже зимой, когда всё заметает снег, некоторые йоги остаются при храме или живут в пещерах неподалеку. Во льдах не найти еды, но йоги пребывают в раздумиях — обычно безо всякой одежды и даже не разводят огонь.

Чуть дальше, с обратной стороны храма, есть несколько горячих сернистых источников. К ним пришел свами с биной: громоздким струнным музыкальным инструментом. Он разделся и вошел в воды источников, окутавшись паром. Это был известный свами Пеарватикар Бина, сохранявший полное молчание на протяжении шести лет. Он только время от времени произносил имена Бога или слог ОМ, играя на бине.

Отсюда Наилвал повел меня увидеть другого свами, живущего в высокой пещере — нам пришлось подниматься к нему по крутому обрыву. Весь сезон паломничеств, который тогда был в самом разгаре, он оставался тут. Свами Парнамад Аддхут Махарадж сидел, скрестив ноги в позе лотоса, на куче соломы. В стороне он поставил горшочек с чернилами и лист бумаги. На мой вопрос он ответил, что записывает свои сны.

— Сны, — рассказывал он, — доказывают, что кроме этой существует другая жизнь, и также доказывают, что и сама эта жизнь — сон. Обычно самые болезненные сны кажутся нам самыми реальными, а потом мы просыпаемся и понимаем, что пережитое — всего только сон, и оттого чувствуем облегчение и радость. Тоже верно и в отношении жизни: умерев, мы поймем, что спали, и что наши мучения не настоящие. Мы проснемся и будем счастливы в смерти. Нужно помнить и о другом свойстве снов, а именно о том, что они обычно бессмысленны; часто они абсурдны и темы их разрознены. Правда же в том, что и жизнь во многом подобна им. Поэтому совершенно напрасно будет пытаться придать ей какое–то значение или управлять ее движением. Жизнь лишь чуть менее абсурдна и бессвязна, чем сон. То же может продолжиться и в смерти, которая окажется лишь ненамного менее абсурдной и бессвязной, чем жизнь. Всё повторяется, будто отражаясь в череде зеркал.

Сказав так, свами умолк и начал качать головой вперед и назад. Я стал замерзать: моя легкая одежда более подходила югу Индии — а сам я не мог, как свами Парнамад Аддхут Махарадж, производить внутренний жар.

Потом мы спустились по тропе, высеченной в тверди скалы, и вернулись к храму. Я уселся на ступенях, оказавшись в компании нищих и больных, святых и бандитов, наемных убийц, магов и поэтов. Наилвал, наконец, оставил меня одного, поскольку, как честный человек и глубоко религиозный брахман, должен был участвовать в богослужении в храме. А я снова встретил того юношу, с которым познакомился по дороге, и которого Наилвал бесцеремонно прогнал. Он подошел и снова стал увлеченно рассказывать о Ганготри и истоке Ганги, а также о святых и настоящих магах, с которыми он был там знаком. Потом, взяв меня за руку, он рассказал о Кабире, поэте средневековой Индии. Пристально глядя на заснеженные горы, он прочел один из его стихов: