Снаружи, в саду ашрама расположена гробница Шри Ауробиндо. Он был йогом, потому его тело предано земле, а не огню. Обычно вокруг гробницы собираются для медитации группы учеников и паломников. Приблизившись к ней, я не мог не гадать: взломай мы могилу, что мы найдем в ней — меч или только червей?

Из Пондичерри я спустился еще дальше на юг, в Мадурай. В один из вечеров я оказался у одного из крупнейших в Индии храмов: великого храма Минакши. Именем Минакши в Мадурае называли Парвати, и храм этот посвящен ей. Одевшись как хинду, я наблюдал здесь церемонию укладывания богов в постель. В центральном святилище брахманы били в барабаны и дули в длинные, больше похожие на трубы, роги, другие раздавали прихожанам конфеты и молоко. Прислонившись спиной к старой резной колоне, в загустевшей от дыма сандалового дерева атмосфере, я смотрел, как брахманы переодевают Минакши и Шиву, ее мужа. Вначале с них сняли дневные одежды, потом, овеяв опахалами, выкупали и накормили, и, наконец, надели на идолов ночные сорочки. А после их оставили наедине в святилище, чтобы там, в тайной келье, они могли приступить к действу божественной любви.

Недалеко от Мадурая располагается Тируваннамалай, а подле него — холм Аруначала. У подножия этого небольшого холма жил и умер один из величайших йогов или святых современной Индии — Рамана Махарши. Как и Рамакришна, он умер от рака. Я решил посетить его ашрам и увидеть гробницу — так же, как Шри Ауробиндо, он не был кремирован. Впервые оказавшись во дворах ашрама, я был поражен здешней миролюбивой атмосферой. Побродив вокруг, я вошел в главный зал — и прежде всего мне бросился в глаза диван Раманы Махарши, которым он пользовался при жизни. Над диваном висела цветная фотография святого, настолько реалистичная, что казалось, будто он по–прежнему лично присутствует здесь. Раману Махарши почитают в Индии особо: он считается достигшим постоянного союза эго с Самостью. Поэтому он жил и умер на глазах людей, ведь когда йог достигает такого состояния, ему больше не нужно упражняться в умственном сосредоточении или размышлении; он просто перестает сдерживать себя и парит в состоянии благочестия. То, чего достиг Рамана Махарши, описывается ведическим представлением о слиянии Атман и Брахман; это событие называют дживанмукта — освобождение при жизни. Потому он говорил тем, что оплакивали неизбежность его смерти: «Почему вы плачете? Я не ухожу. Я здесь и всегда буду здесь. Я воплощен в вас самих». Рамана Махарши стал единым с Атман, стал коллективной сущностью. Таков идеал Веданты: преодоление разобщенности и союз с абсолютным.

Какое–то время я отдыхал в главном зале, впитывая здешнюю атмосферу миролюбия. Потом ко мне подошел свами, желавший сопроводить меня в прогулке по окрестностям. Я посетил школу юных брахманов: здесь группа голых по пояс бритоголовых мальчиков пела сотни ведических стихов и санскритских мантр. Они казались зачарованными ритмом музыки и пели гипнотическими голосами, так же, как поколения их предшественников.

Потом мне показали реликвии Махарши. Взяв его посох, я испытал волнение — ведь и руки святого так же касались его. Потом, к моему величайшему удивлению, меня проводили в маленькую комнату, где с почтением показали темный кубический ящик. Это оказался своего рода туалет, которым Рамана Махарши пользовался в последние годы жизни. На крышке ящика тлела палочка сандалового дерева. Вначале я был скорее оскорблен и рассержен, не понимая, зачем они сохраняли эту вещь — но взгляды их набожных лиц встречали туалет святого учителя с почтением и нежностью — и я начал кое–что понимать о действительной природе преклонения, присущего этому чрезвычайному народу. Ведь в Индии разделений нет: всё естественно, и всему отведено подобающее место в космосе. Естественные функции человека так же священны и достойны уважения, как и его идеи. То, что приходит свыше, в той же мере является частью человека, как и то, что выходит из–под него; и со вселенской точки зрения (которая всегда и свойственна индийцу), между ними нет разницы. Идеи и экскременты в равной степени продукты человека, и в свою очередь — продукты божественного плана природы. Потому индийский святой может читать проповедь, опорожняя кишечник, и святость его слов не поблекнет от физиологического действия. Как я видел, в Индии всё совершается публично: здесь нет никакой нужды в интимности или притворстве. Очень вероятно, что и величайшие страницы западной литературы родились и были записаны в тот момент, когда их авторы сидели на стульчаке — но будь этот факт предан огласке, нам бы они уже не показались такими возвышенными. В Индии же нет никакой разницы, здесь важен только конечный, цельный результат человеческих поступков. Здесь человек не разделен с природой, но наоборот тесно и интимно связан с животными, обезьянами, реками и деревьями. Потому хинду легко поддается наплыву эмоций перед природными явлениями: для него водопад настолько же таинственен и достоин любви и восхищения, как и физиологическая работа тела или действие интеллекта. Потому боги хинду — это овеществления природных сил, кристаллизованные в Коллективной душе; их храмы поднимаются из земли, как заросли джунглей, и божественные идолы роятся на них, как полчища насекомых. Во всех отношениях хинду связан с космосом — в его мифологии, в образах, и в богатстве Коллективного бессознательного, которым он живет и которое толкует каждый час своего дня. Оттого хинду не нужны перемены, чтобы избавиться от скуки. Всякий, кто вплетен в Коллективное бессознательное, не может заскучать; цветам или горам не скучно быть собой. Только тот, кто отделился от природы, и не касается более космоса, чувствует беспокойство. Наверное, буддисты хинаяны должны испытывать те же мучительные ощущения, ведь их религия, как и протестантство, отделяет их от природы. Индуизм же, наоборот, очень подобен католичеству в этом отношении: он полон богов, мужских и женских святых и природных сил, обретших воплощение в человеческих образах.

В этом скрыта почти необоримая сила хинду — ведь он, почти единственный в мире, по–прежнему хранит полное взаимопонимание с природой и приемлет ее во всех формах. Его страна часто оказывалась порабощенной, но в конечном итоге хинду вновь торжествовал, опутав захватчиков будто джунглями или волнами океана. Хинду — меч, который может согнуться, но никогда не сломается. Он исчезнет лишь, если исчезнет Земля.

Поэтому, наверное, для хинду было бы несложно выжить в атомной войне. Урбанистическая цивилизация и городская жизнь по–прежнему чужды ему. Его цивилизация — цивилизация джунглей и гор. Даже дом ему чужд: это просто некое убежище от муссонов, не имеющее ни собственного значения, ни характера. Хинду оказывается совершенно неспособным украсить интерьер, потому что не понимает его смысла. В крупных городах, таких, как Бомбей и Калькутта, хинду живет, спит и умирает на тротуаре. В общем, город разрушает его — так же вымерли аборигены Патагонии и Огненной Земли, когда их принудили носить одежду. Сегодняшний хинду готов к атомной катастрофе — ее разрушительная мощь направлена против городов; на самом деле, хинду был бы даже счастлив. Ведь Индия, за исключением нескольких современных городов — страна маленьких деревень. Это великая цивилизованная природа или великая природная цивилизация.

Только в Индии можно увидеть лица настолько древние, что они, кажется, принадлежат самой истории. Такие обличия воображаешь, читая Библию или Гомера — а в Индии они оживают: глубоко прорезанные черты, бороды патриархов; угольно–черные глаза и длинные загнутые ресницы — кажется, повсюду на земле они уже канули в небытие. На здешних улочках вполне можно ожидать встречи с ожившими дьяволами и античными богами: здесь перс, там аккадец, или кто–то еще, переживший Потоп. Пыльные индийские пути заполнены древними фигурами в туниках — они будто сошли со страниц Библии, и индийские деревни полны персонажей Завета.