И вот, на рассвете одного дня, дверь в мою комнату отворилась, и скрытая покровом фигура вошла и села в изножье моей постели. Я ощущал, как прогнулась под ее весом кровать. Когда я поднял взгляд, покров будто спал с ее головы, а сама она источала вибрации. Комната вымерзла, а сам я лежал, скованный ужасом. Я закрыл глаза, чтобы не видеть фигуры, но вновь открыв их, обнаружил ее на том же месте; она отвернула голову, чтобы спрятать лицо. Мне захотелось сбежать прочь, но я не сумел даже пошевелиться. Этой фигуры я не видел больше никогда, но впоследствии меня часто настигало то же чувство обездвиженности. Обычно это случалось на рассвете: я чувствовал обжигающую ледяную дрожь в ступнях, она поднималась по хребту и разливалась в другие части тела, которые принимались гудеть как потусторонние колокола, а я всё так же лежал на постели, обездвиженный, не способный ни заснуть, ни пробудиться. Иногда, пока я был так скован параличом, служанка приносила в комнату завтрак и оставляла его на столике. Тогда я всеми силами старался проснуться или хотя бы пошевелиться, но что–то изнутри гнело меня к глубинам неисчислимых теней, к устрашающему ничто, и я чувствовал, как скольжу на пороге смерти.

Когда же я наконец приходил в себя, оказывалось, что я лежу пластом на спине, скрестив руки. Обычно, бросив взгляд в окно, я тут же видел Утреннюю звезду. В предрассветных сумерках небо казалось бледно–голубым бархатом, а Звезда — крупицей золота. С тех пор Утренняя звезда в моем представлении связана со всеми необъяснимыми происшествиями, она выступает как проводник между миром насущным и миром безвременья. Возможно, эта Звезда — последняя гавань для мечтателей в нынешнем мире, для тех, кому нет места в его технологической логике.

Поскольку в те времена я был еще совсем юным, происходящее, разумеется, меня очень беспокоило. Мне уже доводилось слышать о каталепсии и случаях, когда люди были похоронены заживо. Я боялся, что однажды, то же может случиться и со мной: меня найдут застывшим в постели и сочтут мертвым. Я всерьез думал обратиться к доктору, но понимал, что не смогу объяснить того, что чувствую.

Все эти переживания приходили ко мне вне времени. Еще и сейчас, спустя столь долгие годы, я помню их даже острее, чем события вчерашнего дня. Они — как истории, нити которых пересекаются в разных слоях. Есть дневная, или «настоящая» жизнь, которая может складываться из мыслей, снов, или даже поэзии; и есть жизнь другого мира, где ты совершенно иная сущность в окружении других сущностей. Разумеется, такие переживания случаются очень нечасто. Но они никогда не блекнут и не путаются со временем, как события этого мира. Они скорее накапливаются, будто серии безвременных воспоминаний, и служат маяками, что отмечают наш путь и движение наших судеб. Благодаря им мы знаем, как далеко нам придется идти, прежде чем мы преодолеем смерть и обретем вечную жизнь.

Иногда оказывается необходимым сделать выбор между жизнью во времени и безвременной жизнью. Но, поскольку ни ту, ни другую нельзя совершенно отбросить, само действие выбора может выявить точку равновесия между ними, место их взаимопроникновения. Интуитивно я чувствовал, что внутри сердца ничто не имеет возраста и всё неизменно. Продвигаясь к постижению самого себя, я вновь буду встречать друзей своего раннего детства, тех невидимых приятелей, что были со мной в саду, и их призраки сделаются реальнее самой реальности. Они не терпели изменений и сохранили вечную юность.

Чтобы преуспеть, мне, может быть, придется совершенно переместиться в сферу безвременной реальности. А это потребует от меня опустошающего усилия воли. Ведь ни жизнь, ни смерть не станут взаимодействовать: каждая старается навязать лишь свои ценности.

Понадобилось бы очень много слов, чтобы рассказать о том, как я в итоге пришел к своему Наставнику. Но есть старая пословица, отражающая самую суть: «Наставник приходит, когда послушник готов». По–крайней мере, со мной случилось именно это, хотя еще и сейчас я не могу сказать, во благо или во зло.

Глаза Наставника голубые, его манеры веют благородством и древностью. Он говорит о жизни, как о чём–то давно минувшем. Но когда он мечтает, то разрушает скорлупу времени. В такие моменты вокруг него собираются легендарные воины, держа в руках щиты и сияющие мечи. И его сердце — это сердце воина.

Впервые встретившись с ним, я был настроен скептически. Но в действительности я не мог быть слишком критичным, ведь надо мной нависла угроза быть погребенным заживо, то есть, речь шла о спасении собственной жизни. Потому беседу с ним я начал не с утверждения, а с вопроса. Ответ был странным: во мне нет ни болезни, ни ненормальности, а правда в том, что я повстречался со Змеем.

Тогда Наставник стал рассказывать мне о Змее:

— Тот Змей, что был обвит вокруг Древа рая, и вокруг хребта… — сказал он. — Одни называют его Кундалини, другие — Астральным огнем…

Это послание Наставник передал мне не словами, а песней.

В течение года я оставался подле Наставника, надеясь, что буду принят. Я был одним из свиты, окружавшей воина; среди нас почти не было мыслителей, все мы были людьми действия. Согласно молве, корни нашего Ордена тянулись из Индии, а может и Тибета. Он опирался лишь на знаки, его целью было сосредоточение на космических вибрациях; он действовал согласно правилам, установленным еще в Ледниковый период и утраченным с затоплением Атлантиды. Мне сообщили, что дочеловеческая мудрость была сохранена древним гималайским орденом, который использовал ее в космической войне. Это был орден воинов, намеренных взять небеса штурмом, здесь не было святых или мистиков. Особым образом такой подход взывал и ко мне.

И вот пришел день, когда Наставник достал из ножен меч и коснулся им моего плеча, а другие воины, тоже с мечами, обступили меня кругом. И тогда мне был дан первый знак, который должен был освободить меня от оков тела и открыть путь к иному плану. Ночью я начертил знак поверх сердца, и заключил его в нарисованный пальцем круг. В тот же момент ко мне пришло уже знакомое ощущение, и с тех пор так было всякий раз — вибрации отвечали на знак, как будто некие невидимые силы принимали его.

Наставник велел не сопротивляться обморочным чарам, но отдаться их воле.

— Ты не должен бояться, — сказал он, — ты должен сражаться и сокрушить Змея знаком, который есть у тебя теперь.

И потому, в тот час, когда обморочные чары по обыкновению явились, я не стал удерживать себя. И тогда мое тело будто обратилось в свинец, и после краткого мига несуществования, кромешной тьмы и полного забытья, я стал падать — падать невероятно быстро — в колодец, не имевший дна. Но всё же достиг самого низа, и край тот оказался адом, преисподней. Я не сумел даже вспомнить о том, чтобы начертать знак, но предался безбрежному отчаянию. А после, не знаю как, я выплывал, пока не остался парить в некой пустынной области. Там я чувствовал себя совершенно свободным и счастливым. Но, когда я проснулся и вновь обнаружил себя лежащим на постели, момент неописуемого умиротворения истаял дымом, и я понял, что и в самом деле оказался погребенным заживо — в собственном теле.

В окне показалась Утренняя звезда, лучась светом иного мира.

Позже я гадал, не совершил ли ошибки. Пробовал вызвать тот же опыт искусственно, но явления эти были своенравны и приходили лишь сами по себе. Учитель растолковывал мне знаки, но я никогда по–настоящему не понимал их. Я жаждал руководства, не уступающего в точности туристической карте, и мне потребовались годы, чтобы преодолеть подобную страсть к рациональности. Смесь рационального и иррационального всегда опасна — я понимал это даже ребенком, когда был един с природой. И это осознание помешало мне достичь другой реальности.

На рассвете, будучи охваченным обморочными чарами, я порой пытался возобладать над процессом, управлять последовательностью его этапов. Результат всегда оказывался катастрофичным: я разделялся на две части, принадлежавшие уже разным мирам, а они бросались друг на друга со всей яростью, на которую были способны. Когда сознательное эго пробуждалось посреди сна, я застревал на полпути, в нейтральном положении. Вибрации, зародившись в стопах, распространялись по телу, но их ужасающая музыка никак не могла влиться в мозг — он был занят сознанием, цеплявшимся за будничную реальность. И тогда я оказывался зажатым меж двух миров, и в обоих был неспособен получить достаточный опыт. Всё что я мог — удержаться на постели, пока не угаснут вибрации.