Тадж–Махал располагался в некотором отдалении от врат внутреннего двора, и, казалось, парил над землей будто призрак. Вступала в силу ночь, луна осторожно взбиралась на небо, а он сиял мягким неземным светом. Пруд, протянувшийся от входа к подножию самого строения, возвращал небу темные отражения дрожащего света.

Звуков не было вовсе. Я замер, а несколько индусов скользили по дороге, ведущей к строению. На противоположном конце длинной мощеной дамбы Тадж–Махал вырастал сновидением: совершенно белый, будто качая четырьмя крылами башен. Он выглядел почти живым, и казалось, желал что–то сказать, раскрывая свою суть в птичьих формах. Построенный людьми, впоследствии ослепленными, он воплощал вечно сияющий свет, и напомнил мне о душе того, кого я не видел со времен детства. Он был как белая звезда в небесах, и я сам не заметил, когда стал шагать в его направлении, будто скользя навстречу иному миру: этот прохладный, мягкий ток, излучаемый им в лунном свете, был нездешним. Прежде, чем подойти совсем близко, я снова замер — мне казалось, спешить было бы неверно. Я продолжал вглядываться в монумент, и теперь мне открылась другая сторона его личности. Одинокая звезда медленно поднималась над белым куполом, тронутым синью в сиянии луны. Мягко искрились драгоценные камни в основании купола. Я зашагал вновь, поняв, что не смогу откладывать встречу вечно.

Очень скоро я оказался у подножия лестницы, и здесь вновь замер среди группы паломников, так же как и я созерцающих пропорции сновидческого монумента. Казалось, их лица озарялись счастливой улыбкой узнавания, как если бы они вернулись в детство, или были скитальцами–изгнанниками, вновь обретшими родной дом. Всё же, и они, и я замерли на пороге лишь потому, что просто еще не были готовы войти в сердце строения. Вначале нам нужно было привести в порядок наши мысли, всё еще витавшие где–то вдоль пыльных дорог Агры, которыми мы пришли сюда. А теперь, совершенно неожиданно, всё вокруг нас преобразилось: небо и луна воплотились в чудесных объемах архитектурного миража.

Медленно поднимаясь по ступеням террасы Тадж–Махала, я заулыбался и стал прикасаться к его стенам, и, не осознавая того, заговорил вслух. Это никого не удивило: все вели себя так же. Мужчина, сидевший у лампады на краю террасы, пел о счастливом завершении жизни и о рождении ангелов. На вершине лестницы мне дали пару хлопковых тапочек, чтобы ступать в них по мраморному полу — я был почти уверен, что они позволят мне парить в воздухе и подниматься к небесам. Входом в гробницу служила огромная мраморная арка, украшенная драгоценными камнями — на ней цветным мрамором были выложены слова Бога. Это были строки из Корана, но в равной мере они могли принадлежать Иисусу Христу и Кришне. Перед тем, как войти, я задержался и всмотрелся в эти стихи — и будто бы осознал с полной ясностью их глубочайшие значения.

Оказавшись, наконец, в центральной палате, я подумал, что вступил под своды собственного сердца. Здесь в углу стояла тусклая лампада, бросающая сноп света на гробницу Мумтаз–Махал, обожаемой супруги Шаха–Джахана — его собственная гробница находится тут же. Здесь, наконец, двое соединились в гробнице Его–Ее, которую и я носил в глубочайших тайниках сердца. В этом мраморном брильянте двое влюбленных, так долго искавших друг друга, наконец, встретились. И мраморный купол Тадж–Махала был сенью Дворца, венчающего Древо Жизни.

Годы назад на своей родине, пробуждаясь от своих чрезвычайных видений, я обычно видел Утреннюю звезду, поднимавшуюся над горами. Чудилось, что ее мягкий свет шлет мне знак и старается утешить меня. Ее свет всегда окутывал меня волнами, наполняя чувством, которое нельзя описать; это было послание из иного мира, имевшее потаенный смысл. Некий неведомый центр во мне всегда отзывался на этот ласкающий свет, хотя в то время я не мог понять их диалога.

Но теперь я знаю, что Утренняя звезда — это Звезда Его–Ее, воплощающая таинство пещеры Элефанты и гробницы Тадж–Махала. Там, за пределами жизни этого мира, за порогом смерти, Он, наконец, оказывался воссоединен с Ней. То, что человек в Агре сумел воссоздать в мраморе самую сущность этой звезды, даже то, что ее оказалось возможным ухватить хоть на мгновение — достижение поразительное и устрашающее.

Шах–Джахан выстроил беломраморный Тадж–Махал на берегу реки Джамны, и взгляд издалека, поверх зеркала воды делает сцену почти венецианской. Он желал также выстроить собственную гробницу из черного мрамора на противоположном берегу, а серебряный мост должен был соединять две усыпальницы. Но прежде, чем он смог приступить к постройке, его сын Аурангзеб, встревоженный растратой всего дохода Империи, отнял власть отца и заточил его в Красную крепость, где на стене своего покоя Шах–Джахан повесил драгоценный зеркальный камень, отражавший далекий пейзаж с Тадж–Махалом. В этом камне Тадж выглядел синим; Шах–Джахан умер, вглядываясь в отражение гробницы своей возлюбленной.

Сложно понять смысл этого действа. Может быть, расщепленная душа ислама, как и душа христианства, также мечтала о вечной любви душ, длящейся за границами смерти. С другой стороны, эти мусульманские гробницы могли быть просто воплощением неистовой попытки преодолеть смерть и сделать вечным эго. Кажется, таковы были мотивы фараонов Египта, возможно, то же стремление двигало и правителями мусульманской Индии.

Но на самом деле эти вопросы не подлежат ответу, потому что намерение Шаха–Джахана отличалось от того, что удалось сделать в действительности. Он желал возвести собственный черный Тадж на другой стороне реки — но миф и легенда вмешались, действуя независимо от его воли. Вначале вычурный индийский миф заставил его построить Тадж–Махал, а после в один миг разрушил все планы. Возможно, миф обеспечивал вечное единство Его и Ее в сердце беломраморной звезды.

Тадж–Махал, видимый в отражении темного драгоценного камня, который Шах–Джахан повесил на стену своей темницы, был того же синего цвета, что и бог Кришна, в космическом танце в центре круга сливавшийся со своей избранной любовницей — одновременно недвижный и неистово вращающийся. Возможно, и сам этот камень был частью, потерянной при Потопе; его синий цвет был цветом Кришны, и мерцающим светом Утренней звезды, звезды Его–Ее.

Когда чудо искусства, подобное Тадж–Махалу рождается на земле, оно оказывается окруженным странной пеленой, и неуловимый свет исходит от него, как от полотен Леонардо. Эта аура, кажется, напоминает о чём–то вечном: превосходящим земное время. Всё в этом мире может завершиться и исчезнуть — пещеры Эллоры и Аджанты, Пирамиды и Долина царей — но Тадж–Махал останется. Он будет почти единственным творением, которое переживет всё, потому что его хранит свет звезды, которая вечно воспроизводит себя. Немногие из монументов этого мира могут существовать в таком космическом свете — Тадж–Махал может, поскольку имеет нужную форму.

Возможно, в скором будущем, совершая межпланетные путешествия, человек узнает в одной из звезд Тадж–Махал Агры. Он увидит его там: звезду, целую вечность кружащую, смыкающую в бесконечности круг и квадрат. И он поймет, что эта звезда, и две гробницы в ее сердце — наивысшее достижение всего человечества, пожелавшего слить Его и Ее в едином биении. Возможно, именно поэтому Тагор назвал Тадж–Махал «мраморной слезой, катящейся по щеке Времени».

На рассвете я снова отправился увидеть Тадж–Махал. На самом деле, мне не пришлось никуда идти: ночь я провел там же, уснув в траве неподалеку. Когда первые лучи солнца засияли над горизонтом, я уже шагал, рассматривая Тадж–Махал с разных сторон. Его белый купол порозовел, а драгоценные камни в стенах переливались в утреннем свете. В полноте своей формы он воплощает квадратуру круга: круглый купол центральной постройки опирается на большую квадратную платформу. В четырех углах этой террасы вздымаются изящные минареты: пара у переднего края платформы поставлена чуть шире, чем та, что поднимается сзади — такая планировка придает гробнице дополнительную глубину перспективы при взгляде из главных ворот. Но интересней всего окружность в центре квадрата, потому что это форма священной мандалы.