В том остром одиночестве детства я нашел обоснование для идеи о перевоплощении: в прошлом кто–то должен был чувствовать ту же личность, что и я теперь, и в будущем кто–нибудь снова почувствует ее — и тогда я буду жить снова.

Я помню те вечера, когда родители уходили, а я оставался один в большом пустом доме, и повсюду гуляло эхо от стонов старых деревьев снаружи. Тогда я оказывался окутан туманным страхом. Не простой страх одиночества — это был ужас перед лицом ночи и всего того, что не было мной. Это был космический, примордиальный кошмар, и в некоторые ночи он вновь приходит ко мне, как отголосок из детства.

Я помню, как мы с сестрой играли в широких коридорах. Мы были поистине счастливы в наших играх; связанные кровью, мы по сей день разделяем те чувства. Возможно, эти воспоминания означают, что однажды, в каком–нибудь далеком мире мы сумеем оживить ту любовь, что связывала нас в самом начале.

Очень часто за нашими играми присматривала наша старая няня. Сегодня мало кто представляет, что вообще означает это слово: няня — как ангел, оставивший собственные чувства и дарящий свою любовь детям других. Наша нянька и вправду была ангелом. Я и сейчас, ровно как в детстве вижу, как она спускалась по коридору, держа букет фиалок или серебряный поднос конфет на мой день рожденья. Ее звали Ама Пола, что значит «цветок мака». Умерла она одинокой, и только тогда я осознал глубину ее безмерного самопожертвования. Мы похоронили ее в семейной усыпальнице, рядом с нашими родителями, укрыв шалью и одним из ее плащей. Мне всё еще нужно украсить ее могилу букетом фиалок, таких же, как и те, что носила она — но теперешние фиалки пахнут иначе.

Подобно предкам своего отца, прибывшим в Чили столетия назад, я всегда жаждал путешествий и приключений, оставаясь при этом накрепко привязанным к стране, в которой родился. Кажется, однажды я уже рассказывал историю о Пепите Паране, моей прапрапрабабушке, которая на склонах Вальпараисо вышивала пеленки для своего прапраправнука. Никто не вспомнил о них, когда родился я, но после рождения моего первенца бабушка отыскала их в старом сундуке и дала мне — они пахли сухими яблоками. А бабушкина сестра, взяв на руки моего сына, пропела ему так:

— Дитя, ты вернулось к нам спустя сотню и сорок лет; дитя, твои миндальные глаза похожи на луну.

Сестра моей бабушки была женщиной совсем необычной: большую часть жизни она потратила на то, чтобы объездить весь свет. Я получал от нее открытки из Африки, с верблюдами, львами и Пирамидами. Именно она заразила меня духом приключений, подарила идею кругосветных путешествий, от нее я услышал первые рассказы об Индии, и впервые был посвящен в учение о переселении душ. Ее мир состоял из посещенных ею краев. Она рассказала мне о том, что некоторые новые места представали ей настолько знакомыми, будто она знала их давно, в какой–то иной жизни. И описывая эти далекие края, она будто сама превращалась в существо из других веков, а мне казалось, что голос, которому я внимал, принадлежит не сестре моей бабушки, а воительнице или знатной госпоже прошедших времен. Иногда это ощущение так пугало меня, что я бросался прочь из ее комнаты. Всё же, она была для меня настоящим другом. Она не любила цветы и не верила в них. «Цветы для мертвых», так она говорила и была уверена, что не умрет никогда. Поэтому возле ее могилы мы посадили апельсиновое дерево, надеясь, что в будущем какой–нибудь прохожий порадуется плоду этого дерева так же, как в прошлом люди находили удовольствие в обществе моей двоюродной тетки.

Но это дерево так никогда и не родило плодов. Сложно сказать, что это значит. Может быть, цветы и плоды этого мира недоступны из тех далей, куда отправилась она.

Те истории о матери, которые рассказывал отец, и мое стремление отыскать ее образ в облаках, наполнили мое детство скорее не религиозностью, но мистицизмом. Я всё еще помню запах свечей, огни в часовне, Святое сердце Иисуса и звезды, катящиеся по ночному небу. Этот мистический пантеизм был отцовским наследием, столь же важным, как молодость на родной земле среди рек и гор, как страсть к приключениям, пришедшая от отцовских предков. Наследие матери было совсем иным, ведь я едва знал ее… оно представляется мне только толщами тенистых облаков, в которых тут и там рассыпаны яркие проблески света. Ее ранняя смерть, как кажется, стала непреодолимой пропастью между моей душой и Богом: они видят друг друга по другую сторону бездны, и могут встретиться лишь милостью Господнего откровения да в тот единственный момент радости, что мгновенно поглощается вечной тяжестью первородного греха. Древние дома всё еще стоят, в их каменных стенах и мощеных двориках та же ветхая мебель, лампы, подсвечники и пыль. В подвалах томятся призраки и кости в ржавом железе цепей. Но никто и никогда не сходит туда.

Противоречивость смешанного наследия леденит душу и лишает опоры. Эхо мучений прадедов и прапрадедов становится его главным мотивом: раздор между самоотречением и страстью. Они отвергали земную любовь, чтобы после захлебываться мраком раскаяния. А изначальное вожделение всё так же жило в них, неизменное, как стигматы в ладонях Христа. И в старости, отпрянув от памяти молодых желаний, они гадали — не получилось ли так, будто они вовсе не жили?

Никак невозможно рассказать полную историю тех жизней. Но кровь прародителей всё так же течет в жилах нынешнего поколения: старые кузены взывают друг к другу, племянники и племянницы отыскивают путь к теткам и дядьям. И будучи самим собой, я становлюсь и своими предками; я понимаю, как сложно узнать, кому же принадлежат мои поступки — мне или моим предшественникам.

Но еще более важным, чем узы крови или влияние предков, остается глубокое воздействие на мой дух диких просторов Чили. Пейзаж моей родины трагичен и волшебно загадочен. В нём, кажется, воплотились те древние поколения, навсегда разделенные с европейскими предками и обретшие себя в уголке далеком и враждебном, терзаемые страхом и восхищением. Ведь корни Южной Америки не только в старинных традициях Европы, но и в гораздо более древних таинствах Атлантиды. А через связь с погрузившимся в пучины континентом примордиальный Змей воплощается и здесь.

Не успев даже достичь отрочества, я столкнулся с необъяснимыми переживаниями. Временами ко мне приходило ощущение странного холода, который взбирался вдоль позвоночника к мозгу. Обычно такое бывало по ночам, перед тем, как я засыпал. В этом полумире между сознанием и его отсутствием, вдруг будто сдвигался рычаг, и я лишался всякого контроля над собой. Обстановка комнаты и все предметы вокруг будто выходили из равновесия, и исчезало всякое будничное представление о них. Я мог видеть себя, свои движения и действия — ужасающе быстрые, а внутри головы тысячи слов обрушивались каскадом, разгоняясь всё более. Мне делалось дурно, и я оказывался беспомощен; вырваться из этого состояния я мог, только провалившись в глубокий сон. В конце концов, я мирно просыпался, влюбленный в жизнь и радостно осознающий утреннюю свежесть.

Вскоре после серии подобных переживаний меня одолел серьезный недуг. Я был охвачен лихорадочным бредом, и мне виделось, как я встаю с постели и подхожу к балкону, что озирает улицу с высоты третьего этажа. Обернувшись, я мог видеть кровать и себя на ней, лежащего пластом на спине. Тогда я прыгал с балкона вниз и падал на катафалк, неспешно продвигавшийся вдоль улицы. Мало–помалу я оправился от болезни, но после, в одну из ночей, прежде чем уснуть, я увидел перед собой лицо — и темный бородатый силуэт, закутанный в меха; он приветствовал меня знакомой, ироничной улыбкой. Я тотчас проснулся, меня колотила крупная дрожь.

С тех пор ощущение холода в спине становилось всё более настойчивым. Но я никому не мог рассказать о нём — обычным языком мне просто не выразить то, что происходило. Я не мог пойти к доктору и жаловаться ему на невидимых существ, что карабкаются по моему хребту, или о том, что в моем мозгу звучат на огромной скорости тысячи слов.