В Марксовом описании того, как из двух терминов эквивалентности один начинает служить выражением, другого (холст выражает стоимость в сюртуке; сюртук служит материалом, в котором эта стоимость выражена [Капитал 52]), мы можем увидеть более богатое диалектическое предвосхищение концепции метафоры как содержания и оболочки. В то же время сама необратимость уравнения, в котором два предмета утверждаются как «то же самое» по стоимости, вводит «темпоральный» процесс в структуру, что в определенном отношении совместимо с описанным у де Мана порождением «нарратива» из метафоры и последующих «аллегорических» форм, которые проистекают из этой структурной тенденции. Однако слово «темпоральный» не должно пониматься в том смысле, будто здесь задействовано «реальное» экзистенциальное время жизни или же историческое время. Как я уже указывал, можно прочесть описание у Маркса четырех форм стоимости в генеалогическом, повествовательном, «континуальном» или историческом ключе: первые эквивалентности формируются на пересечении между двумя автономными системами или самодостаточными общественными формациями: соль не имеет «меновой стоимости» в нашем племени, но, поскольку у нас нет металла, а соседи, судя по всему, интересуются солью и хотят обменять металлические предметы на нее, возникает «случайная» форма эквивалентности. Когда этот способ сравнения различных предметов и полагания их эквивалентностей погружается внутрь автаркичной общественной формации, возникает движение нового типа, в котором множество разных временных эквивалентностей возникают раз за разом между самыми разными предметами: «метафорические» моменты судорожно проявляются в точечных обменах, а потом исчезают, чтобы возникнуть в более далеких точках социальной сети. Это и есть «полная, или развернутая форма стоимости», своего рода бесконечная и вечно временная цепь эквивалентности, которая пронизывает предметный мир общественной формации и в которой предметы беспрестанно меняются местами на двух полюсах уравнения стоимости (которое, как мы уже сказали, не является обратимым). Люди постоянно совершают обмены, но этот процесс лишен всякой стабильности: «относительное выражение стоимости товара является здесь незавершенным, так как ряд выражений его стоимости никогда не заканчивается. Цепь, звенья которой состоят из уравнений стоимости, всегда может быть продолжена путем включения каждого вновь появляющегося товарного вида, доставляющего материал для нового выражения стоимости» (Капитал 74). Это, конечно, тоже можно описать с другой точки зрения, которая делает акцент на преходящем характере подобных моментов и беспрестанном упразднении стоимости вместе с ними: сам «закон» стоимости, еще не институализированный и не закрепленный в медиуме, во всех пунктах полностью расходуется, улетучиваясь при каждой трансакции. Такое описание соответствует тому, что Бодрийяр называет символическим обменом (как утопическому моменту его собственного взгляда на историю, название которого — «символический обмен» — было после Мосса подвергнуто существенной модификации; система кула, описанная Малиновским, порой считается формализованной проекцией этого момента, однако с таким же успехом ее можно рассматривать в качестве его овеществления и превращения во что-то другое; также должно быть очевидным отношение интерпретации Бодрийяра к антропологическому превознесению эксцесса, разрушения и потлача у Батая).
Поскольку эта бесконечная, не-скончаемая цепь обменов оказывается невыносимой, возникает «общая форма стоимости», дабы скрепить единообразие процесса, производя своего рода понятие самой себя («стоимость» как общую идею или универсальное качество), которое она затем воплощает в единичном предмете, призванном служить «стандартом» всем остальным. Но это весьма странная и противоречивая операция: «Вновь полученная нами форма выражает стоимости товарного мира в одном и том же выделенном из него виде товара» (Капитал 76). Избранный таким образом предмет приобретает роль, которую невозможно выполнить, поскольку он оказывается одновременно вещью в мире, обладающей потенциальной стоимостью, как и все остальные вещи, и чем-то выведенным из предметного мира, неким извне призванным посредником новой системы стоимости этого мира. Поэтому нет ничего особенно странного в том, что порой в качестве таких предметов выступают коровы (в классическом описании народа нуэр у Эванса-Притчарда); по крайней мере они могут сопровождать нас, передвигаясь самостоятельно, на своих ногах; однако чудовищное неудобство такого процесса тоже очевидно. Гаятри Спивак предложила нам продумать формирование литературного канона в категориях этой диалектики стадий стоимости — и это действительно дельное предложение[214]. Однако мне самому хотелось бы соотнести эту странную третью стадию, на которой внутримировой предмет начинает нести двойную службу в качестве зарождающегося универсального эквивалента, с символом и символическим моментом мышления, как он известен в культуре по различным модернистским проектам, призванным наделить то или иное чувственное представление определенного мировоззрения своего рода всеобщей силой (таковы новые универсальные «мифы», которые, по мысли Элиота, возникали у Джойса); но в философском плане он представлен в универсализирующем повороте pensée sauvage, достигающей понятийной абстракции, например у досократиков, у которых единичный внутримировой предмет («все есть вода, все есть огонь») полагается основой бытия.
Далее следует уже не просто абстракция, но аллегория вместе с отчаянной попыткой достичь «понятия», которая обязательно терпит неудачу и, соответственно, помечает себя в качестве неудачи, чтобы добиться вопреки себе успеха. У Маркса это, конечно, денежная форма, и следующие за ее представлением знаменитые страницы о товарном фетишизме являются драматическим разыгрыванием как раз этого успеха и неудачи специфических следствий, которые из нее проистекают. В нашем контексте здесь будет полезно перекодировать «товарный фетишизм» в обширный процесс абстрагирования, который пронизывает общественный порядок. Если вспомнить замечательную формулировку Ги Дебора (из «Общества спектакля») об изображении как «конечной форме товарного овеществления», этим сразу же удостоверятся значимость теории для современного общества, для медиа и самого постмодернизма. В то же время если мое предположение о том, что изучение следствий первоначального метафорического момента у де Мана в каком-то смысле глубоко родственно Марксову описанию появления стоимости, хоть в чем-то убедительно, тогда эта родственность указывает также на отношение между понятиями де Мана о текстуальности и более постмодернистскими вопросами касательно специфической динамики означивания в медиа, которые на первый взгляд кажутся столь ему далекими.
Так или иначе, этот пересказ «стадий» понятия стоимости позволяет, видимо, утверждать и то, что Марксово Darstellung также не является строго нарративным, ведь первые стадии, так сказать, вываливаются за нарратив и просто генеалогически реконструируются. В этом у «стоимости» есть динамика, сравнимая с той, что была приписана самому языку Леви-Строссом: поскольку последний является, по его мнению, системой, он не может возникнуть постепенно. Он либо существует сразу и целиком, либо не существует вовсе, то есть это ошибка (хотя и неизбежная) — переносить термины, имеющие значение для языковой системы, на случайные обрывки и детали, ворчание и жесты, которые в ретроспективе кажутся тем, что подготавливает появление языка.
Жаль, что де Ман не подчеркивает еще сильнее репликацию этой драмы всеобщего и частного из «Второго рассуждения» на более широкой «политической» арене «Общественного договора» (он, похоже, испугался того, что слово «метафорический», использованное им в столь специфическом смысле в этих контекстах, выродится там в какой-нибудь слабый «органический» стереотип, призванный подкрепить стандартные неверные прочтения этого текста). Но эта ситуация вполне сопоставима, на что мимоходом намекает его занятная характеристика «метафорической структуры числовой системы» (AR 256, 304-305) (Единое государства, Многое народа). Однако на более поздней стадии своего собственного Darstellung де Ман перешел к тому, что мы могли бы назвать «неопределенностью» правового языка, то есть к его способности функционировать осмысленным образом в новых непредвиденных контекстах, которая порой характеризуется, с одной стороны, как «обещание», а с другой — как противоречие между двумя функциями языка, констативной и перформативной («грамматическая логика может функционировать, только если ее референциальные последствия не принимаются во внимание» [AR 269, 320]).
