Более глубокая близость к проблематике де Мана обнаруживается в данном случае у самого Маркса и в частности в описании у последнего четырех стадий стоимости (каковое, конечно, также может прочитываться как повествование о возникновении, хотя это и не обязательно). Де Ман не дожил до того, чтобы изучить и проработать столкновение с марксизмом, о чем он обещал нам в последние свои годы. Но «Аллегории чтения» уже содержат важный намек, который смещает встречу с Марксом с антропологического уровня (потребностей, человеческой природы и т.п.) на тот уровень, который он называет «языковой концептуализацией»:

Как и у Деррида, теоретические контакты де Мана с марксизмом были, видимо, первоначально опосредованы Альтюссером, чьей работой о Руссо де Ман восхищался (он, видимо, чувствовал [AR 224, 266], что это интересная, хотя и неверная интерпретация, полезнее избитых и неправильных интерпретаций психоаналитического, биографического, тематического или дисциплинарного толка). Следует признать, что Руссо для марксизма (как и почти для всех остальных течений) обычно оказывался помехой; поглощение механического материализма восемнадцатого века марксистской традицией не сопровождалось большей благожелательностью к руссоистскому «идеализму», сентиментализму и т.д. Но перечитывая «Общественный договор», воочию видишь Конвент; тогда как споры о якобинской линии (пророчески предсказанные Руссо в этой работе) в последующей истории левых или марксистских политических формаций обычно не предполагали адекватного рассмотрения сохраняющейся значимости «Общественного договора» для проблем партии и государства, «диктатуры пролетариата» и необходимости спроецировать представление о более развитой социалистической демократии за пределы форм буржуазного парламентского представительства. Однако проницательное и весьма ценное соображение де Мана заставляет нас отложить на какое-то время эти сравнительные обобщения политической философии и заняться более сложной задачей по разбору языковой ткани этих идей или «ценностей». Действительно, вскоре мы поймем, что «Общественный договор» не только сам взывает к такому прочтению, но и по сути непонятен без него.

Однако более непосредственную область пересечения проблематики марксизма и деконструкции де Мана можно, если смотреть с марксистской точки зрения, назвать «теорией стоимости». Это сближение не покажется таким уж странным, если напомнить, что у Маркса «тайна всякой формы стоимости заключена»[212] в еще более таинственном феномене эквивалентности, на котором каким-то образом основываются меновая стоимость и сама возможность обменивать один предмет на другой, отличный от первого. (Чтобы избежать терминологической путаницы, читатель должен вспомнить о том, что «потребительская стоимость» вычеркивается сразу же на первых страницах «Капитала»: она помечает наше экзистенциальное отношение к уникальным вещам, к чему я вскоре вернусь, но в этом смысле не подчиняется закону стоимости или эквивалентности. То есть, если в современных терминах, мы могли бы сказать, что «потребительская стоимость» — это область различия и дифференциации как таковой, тогда как «меновая стоимость», как мы увидим, должна описываться как область тождеств. Но этот терминологический узус у Маркса означает, что с этого момента стоимость и «меновая стоимость» выступают синонимами.)

Обсуждение четырех стадий в «Капитале»[213] следует также отличать от «конструирования» так называемой трудовой теории стоимости, которая, следуя Адаму Смиту, отождествляет стоимость произведенного товара с объемом рабочего времени, в нем содержащимся. Весьма интересный вопрос — в какой мере эта теория предполагает определенную антропологию или сводится к ней (в том смысле, в котором ее могли бы разоблачить Альтюссер или сам де Ман); однако производство — это другая сторона или измерение феномена «формы стоимости», который нам здесь важен; оно обосновывает рынок и обмен, достигая кульминации в появлении той странной вещи, которая называется деньгами.

С языковой или «риторической» точки зрения, анализ Маркса продвигает исследование «метафорического отождествления» намного дальше — заводя его в чащобы и сложности, — чем анализ Руссо (или де Мана, для которого метафора оказывается здесь лишь отправным пунктом и актом, обеспечивающим его интерпретацию). Маркс пытается остранить, или, если угодно, «сделать чуждым» тот вроде бы естественный акт, в котором мы сравниваем предметы разных типов друг с другом и даже иногда обмениваем их, словно бы они в каком-то смысле были одними и теми же. Следовательно, тайна заключается в самой попытке вообразить, что фунт соли мог бы иметь нечто общее с тремя молотками и что есть определенный смысл утверждать, что они в каком-то плане «одно и то же». Маркс заостряет проблему, выделяя два предмета, которые в принципе более близки друг к другу, а именно «двадцать аршин холста» и «один сюртук», предположительно тот самый сюртук, который был сделан из указанного холста. Этот выбор, конечно, нужен, чтобы заложить несколько иную проблему производства новой стоимости, которая далее в «Капитале» выступает центральным вопросом.

Мы, очевидно, снова попали в царство метафоры, поскольку, конечно, именно так мы должны назвать такого рода отождествление двух предметов друг с другом, если отождествление немыслимо или остается тайной либо если оно не может оправдываться понятийной причиной. Мне кажется, что и у Маркса полагание эквивалентности остается в этом смысле немыслимым, пусть даже оно может получить объяснение (отсюда трудовая теория стоимости) в структурном и историческом отношениях, которые отличаются и явно превосходят скорее уж мифические «объяснения» в категориях исключительно страха или слабости, как у Руссо или Адорно. Следовательно, в определенном смысле Марксов анализ эквивалентности полностью совместим с риторической концепцией де Мана: рассмотрение этого первичного метафорического насилия, которым постановляется, что два товара суть «одно и то же», в категориях языковой функции собственно тропа — это, несомненно, ценное обогащение схемы Маркса. Но Маркс, в свою очередь, неожиданно добавляет кое-что к языковой концепции своим «объяснением», своим рассказом о процессе возникновения стоимости (и то, какое положение это «кое-что» могло бы занимать в схеме де Мана, можно определить лишь сравнением «повествования» Маркса с «историей» «рождения аллегории из первичной метафоры» у де Мана, которую мы здесь пока еще не обрисовали).

Существует, однако, одно отношение, в котором инсценировка «тайны» у Маркса и природа вовлеченных в нее предметов значительно расширяет и видоизменяет отправной пункт Руссо, который был завязан на две относительно простые ситуации: «тождества» предметов и восприятия другого человека как в каком-то отношении «того же самого», что и я сам (восприятия в контексте жалости или симпатии). Собственно, у весьма интересного обсуждения второй из этих областей метафорического акта у де Мана (Другого, гиганта, «человека») есть недостаток — в нем не уделяется внимания первой области, по крайней мере наши отношения с предметами в ней скорее смешиваются с нашими отношениями с другими людьми. Однако у Маркса уже не стоит вопрос о том, как одно дерево может сопоставляться с другим, совершенно отличным, чтобы могли каким-то образом возникнуть «имя» и «понятие» дерева; скорее, у него рассматривается вопрос о том, как совершенно разные предметы (соль, молотки, холст, сюртук) могли каким-то образом рассматриваться в качестве эквивалентных. Наиболее увлекательная эпистемологическая марксистская работа следует поэтому Марксову методологическому уроку, антикартезианскому и диалектическому; а именно тому, что мы не строим сложные идеи из простых, скорее наоборот — именно созерцание сложной формы дает нам ключ к постижению более простой. От закона стоимости или тайны эквивалентности совершенно разных вещей мы можем затем вернуться к более простой проблеме универсалий и частного, рассмотрев ее с новых позиций; или, если угодно, сама абстракция и понятийное мышление («языковая концептуализация» у де Мана) должны сперва полагаться в более обширном поле действия закона стоимости, прежде чем можно будет понять его более специальные философские или языковые эффекты. Наконец, если быть еще более «вульгарным» (то есть более онтологичным), философская и языковая абстракция сама является эффектом и побочным продуктом обмена.