— Позвольте мне нынче же ночью, — сказал Нам, — официально объявить о зачислении трех товарищей — Мыой, Шыона и Бона в подпольный партизанский отряд Революции. Вы трое составите отдельное звено. Прошу, товарищи, избрать одного из вас командиром.

— Да… Мыой ведь нас опередила, позвольте мне выбрать ее.

— Ага. Я тоже согласен.

— Прекрасно. С этой минуты товарищ Мыой — командир звена, вы оба должны выполнять ее приказы. Ваш долг, долг революционных бойцов, — любить друг друга, помогать друг другу, быть вместе даже перед лицом смерти.

— Слушаемся.

— Слушаемся.

— Может, кто-нибудь хочет высказаться? Прошу.

— Да… Позвольте мне, дядя Нам, поклясться, что буду идти за вами до конца.

— И я тоже… Пока не умру.

Так в шалаше дождливой ночью прошло первое собрание партизанского звена. Кругом стояла непроглядная тьма, но каждый из них видел воочию перед собой широкий, светлый путь.

Шыон вернулся домой, не помня себя от радости, даже тесак для разделки рыбы позабыл. Он вошел в комнату и, приподняв марлевый полог над топчаном, легонько подергал большой палец на ноге у отца. Старик вздрогнул, открыл глаза, оперся на руку, приподнялся и сел.

— Что случилось?

— Дядя Нам Бо вернулся, — шепнул сын ему на ухо.

— Как?! Что ты говоришь?

— Скоро восстание. Ведь дядя Нам здесь.

Старик заморгал изумленно:

— Что ты сказал? Кто вернулся? Неужто Нам Бо?

— Ты разве не слышал, отец? Я же говорю…

— Откуда ты знаешь?

— Сам встретил его.

Старик помолчал, глядя на него. Он чувствовал: из души улетучивается тревога за сына, не дававшая ему все эти годы покоя.

— Это правда, сынок?

— Конечно, дядя Нам передал вам привет.

— Что ж ты мне раньше ничего не сказал?

— Сами подумайте. Разве я не обязан был хранить тайну? Ладно, спите, отец. А я пойду.

— Куда ты опять, на ночь глядя? На дворе непогода…

— У меня, отец, дел теперь невпроворот.

— Увидишь как-нибудь Нама, скажи, я ему благодарен. Не забудешь?

Шыон опустил край полога, вышел было, потом вернулся назад.

— Ну что еще?

— Я вчера слышал, отец, ты надумал разобрать сторожку в саду. Не надо, пусть себе стоит.

— Почему?

— У меня с нею связаны воспоминания… Самые дорогие!

Старик вдруг все понял. А он-то думал, сын с тесаком ходит на рыбалку. На глаза его навернулись слезы.

Той же ночью Нам Бо и поселился в доме у Шау Дыонга. Это был самый старый человек во всей деревне. Теперешние жители ее, кого ни возьми, родились уже в нынешнем, двадцатом веке. И было до недавнего времени лишь трое людей, родившихся в прошлом, девятнадцатом столетии, причем все трое — в одном и том же году: тысяча восемьсот восемьдесят шестом. Соседи сравнивали их обычно с тремя вековыми баньянами, что росли во дворе общинного дома. С тех пор как теперешнее поколение начало сознавать и помнить себя, три этих баньяна были непременной и чуть ли не самой заветной святыней здешних мест. Все три дерева на глазах у них меняли свое обличье, обрастая бородами воздушных корней, тянувшихся от ветвей до земли, потом углублявшихся и враставших в почву, постепенно деревенея и обретая такую прочность, что дети забирались на них и качались, как на качелях. Древние баньяны придавали общинному дому еще более священный и таинственный вид. Днем под ними всегда держалась прохлада и тень. Ночью хамелеоны трещали в их кронах «так-ке… так-ке», и люди, загибая пальцы после каждого их крика, подсчитывали, что же сулит им судьба. Все три баньяна высятся и доныне, но из трех долгожителей остался один Шау Дыонг, оба старых его друга преставились два года назад, восьмидесяти двух лет от роду. А ему в этом году стукнуло восемьдесят четыре. Прежде он столярничал, ладил лари да шкафы. В шестьдесят отложил он прочь рубанок и сверло и вот уже двадцать лет с лишком промышляет плетением: мастерит корзины, короба, круглые плоские плетенки для сушки зерна… Дети его, внуки и правнуки разбрелись по всем четырем сторонам света: редко, совсем редко кто-то из них навестит старика. А жил он вместе с внуком, вторым сыном десятой его дочери. Стал, увы, совсем слеп, ничего не видел.

— Какая погода сегодня, сынок? — Обо всем, что творится на земле и в небесах, узнает он через внука.

— Сегодня, дедушка, ясно, — отвечает, выглянув во двор, Хай; ему исполнилось двенадцать лет.

— Ясно-то ясно, — говорит старик, — а солнышко как светит?

— Ярко-ярко, дедушка, и на небе ни облачка.

— Ну а река?

— Блестит — глазам больно. Катер американский по реке мчится. Волны расступаются в стороны и сзади бегут хвостом длиннющим. Янки на катере голые, кожа красная, как у индюка шея.

Всякий раз, как в деревню нагрянут каратели, старик пересекает сад и садится на самом его краю — «поглядеть».

— Что там в небе, сынок? — спрашивает он внука.

— В небе вертолетов полно. Дай-ка сосчитаю: один, два, три… Шесть штук! Гады, свесились вниз, как черпаки… А вон «старая ведьма» — гудит, еле тащится. Над ней агитсамолет пристроился. Еще подальше, в той стороне, три реактивных самолета кружат и кружат. Ого, стреляют, гады, дым к земле полосами тянется.

— Дома небось загорелись, сынок?

— Ага, горят. Вон там… Дым валит.

— Как?.. Что за дым-то?

— Снизу черный, а поверху белый.

— Ну а с земли хоть стреляют, сынок?

— Еще бы, здорово палят! Только пули очень маленькие, мне их не углядеть.

— Неужели, сынок, ни в одного не попали?

— Попали, вроде… Задымил… Горит, горит!

— Который же загорелся?

— Вертолет!

— Правда, сынок? Сядь-ка, расскажи, чтоб и я увидал.

— Сперва он летел себе, вдруг — взрыв! Сразу дым повалил, потом огонь показался. Вон полыхает как… Ура-а! Падает, падает! Прямо в поле воткнулся. Что, получил?! А другие-то, другие! Разлетелись кто куда… Трусы проклятые!..

Вот так года три уже слепой Шау Дыонг видит мир ясными глазами внука.

В ту ночь, когда пришел Нам Бо, старик узнал его, легонько водя пальцами по лицу, шее, плечам и рукам Нама.

— Так и есть, это ты, Нам! Глаза мои не видят, но обмануть меня никому не удастся… Хай, где ты, сынок?

— Здесь я!

Мальчуган, он лежал на топчане, свернувшись, как креветка, сразу приподнялся и сел, едва в дом вошел чужой человек.

— Глянь-ка, что там за дверью.

— Ладно.

Спрыгнув с топчана, он обернулся, не сводя глаз с незнакомца, чтоб потом рассказать о нем деду.

— Как там погода?

— Так… Дождь только-только унялся, темнотища.

— Ночью всегда темно. Ты расскажи, что видишь.

— Да тучи — много-много. Над самой крышей.

— Ничего не видать больше?

— Как же… Вон за рекой на самом краешке неба звезда показалась.

— Ну а на реке что?

— Волны ходят вовсю.

— Деревья, деревья как?

— Деревья черные совсем… Чернее даже, чем всегда по ночам. И домик тети Ут Ньо на плоту у пристани черный-пречерный, как кусок угля.

— Молодец! А если кто пройдет мимо, ты увидишь его?

— Конечно, увижу, дедушка.

— Тогда, сынок, сходи-ка умойся для бодрости. И садись в дверях, будешь нас караулить.

— Нет уж, раз дядя Нам здесь, я и так не засну, — заявил Хай.

Пренебрегая лесенкой, он спрыгнул с помоста наземь и стал ходить дозором вокруг дома.

Шау Дыонг взял Нама за руку:

— Сядь сюда со мной рядом, сынок.

— Спасибо. Как ваше здоровье, дедушка? Годы-то идут.

— Да, стар я стал. Земля рождает траву, старость — недуги. Спина у меня болит. Ты сядь, сядь поближе…

Нам давно уже сидел на топчане рядом с хозяином, а тот волновался, не зная, с чего начать разговор.

— Ага, вот что тебе надо знать прежде всего, — нашелся наконец старик. — Тайник выкопан в земле прямо под комнатой. Чуть что, спускайся туда… Одно плохо — еще день-два, и паводок нахлынет… Тут недавно полицейские облаву устроили. Все дома обыскали, кроме моего. Само собой, не из почтения к моей старости. Решили небось, я уж одной ногой в могиле стою, вот и забыли обо мне. Они позабыли, а вы помните. Я по одному этому вижу, плохо их дело… Да ты хоть ел сегодня-то?